По прогнозам экономистов, в следующем году Россию ждет рецессия, а россиян — самое заметное снижение зарплат с начала 2000-х. Как случилось, что после разговоров о модернизации мы снова скатились в колею и отстаем, «Огоньку» рассказал декан экономического факультета МГУ Александр Аузан. Агентство БНК выносит на обсуждение данное интервью.

Фото Михаила Разуваева, «КоммерсантЪ»

- Вы не раз говорили о том, что России хорошо бы свернуть с исторической колеи, не кажется ли вам, что сейчас мы, напротив, в нее углубились?

- Нашу «колейность» анализируют уже не первый век. Если обращаться к истории вопроса, то сначала были не американские экономисты, которые нашли способы количественно замерять эти вещи и нас тому научили, а русские философы. Очень разные философы: и марксист Георгий Плеханов, и православный мыслитель Георгий Федотов, и, конечно, Николай Бердяев — они все говорили близкие вещи, объясняя, в частности, почему в России многие события и форматы жизни повторяются из раза в раз. Федотов описывал черты «московитского типа», Плеханов так вообще обратил внимание на специфические особенности российских институтов — тогда и слово-то это еще не прижилось, его в 1898 году только ввел экономист Торстейн Веблен, а про институциональную экономику заговорят не ранее 30-х годов ХХ века. А вот Плеханов уверял, что крепостничество и самодержавие — это исключительно русские институты, которые не похожи на феодализм и абсолютизм, и что воспроизводство этих форм происходит постоянно. Заметим, что петровские реформы хоть и были чем-то похожи на реформы Кольбера во Франции, но только внешне, по сути же промышленность строилась у нас не на свободном труде, а на тех же крепостных. Причем, поскольку купец не мог владеть крепостными, их попросту приписывали к заводу: людей закрепляли за зданием. Мы понимаем, что в сталинской модернизации крепостничество было возрождено. Следовательно, существуют некие качественные явления в российской жизни, которые периодически напоминают о себе и бьют в глаза. Сейчас, видимо, как раз такой момент, когда мы узнаем знакомые края знакомой колеи.

- Но хоть она и знакомая, нам в ней некомфортно. Во всяком случае, социологи любят замечать, что сегодня за внешним благодушием россиян скрывается беспокойство и неуверенность в завтрашнем дне.

- И правильно замечают. России давным-давно неудобно в колее, потому что она никоим образом не традиционная, не патриархальная страна, что бы она периодически о себе ни думала. Есть, на мой взгляд, вполне научное объяснение этого дискомфорта. Явление колеи, как известно, открыл британский статистик Ангус Мэддисон, который свел воедино данные о развитии мира за последние 200 лет и выяснил: все страны движутся по одной из двух траекторий, условно говоря, имеют первую и вторую космическую скорость в своем развитии. И очень трудно вырваться из первой космической скорости на вторую. Это редкий случай. По счастью, большинство стран с первой скоростью даже не помышляют о второй. Последние 10 лет экономисты очень любят замерять индексы счастья и удивляться, что вот-де Африка счастливее Европы. На мой взгляд, закономерность проста: уровень счастья выше в тех странах, которые меньше связаны с остальным миром в силу разных причин. Оказывается, если отрезать страну от интернета и телевидения, она с большой долей вероятности станет счастливее. Почему? Просто перестанет себя сравнивать с другими и уже не так остро будет переживать отсутствие второй космической скорости. Россия в этом смысле несчастная страна. Мы обречены все время сравнивать себя с Европой. Чтобы снизить влияние этого тревожащего фактора, наша власть в разное время пыталась обнести страну забором, но хватало этого все равно ненадолго. Как «за забором» живут, мы так или иначе узнавали, поэтому нам все время хочется рывка: жить наконец-таки как там, хочется покинуть свою колею.

- А внутренние предпосылки к тому есть? Все-таки мы тоже часть Европы.

- Я говорю: мы уже не традиционное общество. В колее хорошо обычно таким. В России после реформ Петра, а потом еще и после большевиков от "исконного мира" почти ничего не осталось, традициями жить сложно, потому что их попросту нет. Единственно, на чем еще может держаться традиционализм в России,— так это на языке: например, слово «государство» непереводимо на английский язык ни одним из известных способов. Это не authority, ни state, ни bureaucracy, ни government. Это все вместе плюс еще граждане и территория. Именно этим объясняется парадокс некоторых наших соцопросов, когда соотечественники говорят, что государство должно заниматься всем, а вот правительство пускать никуда нельзя, при этом бюрократию вообще нужно гнать. Это шутки русского языка: граждане не то чтобы выключают себя из управления страной, просто они включают себя в понятие «государство».

- Если традиций вроде бы нет, а значит, они не тянут нас в прошлое, почему не переходим на вторую космическую?

- В прошлое тянут не одни традиции. Лет пять назад вышла книжка «Насилие и социальный порядок», перевернувшая представления экономистов о том, как устроен этот мир. Ее написали Нобелевский лауреат по экономике Дуглас Норт, историк Джон Уоллис и политолог Барри Уайнгаст. Эти люди проговорили три важнейшие вещи. Во-первых, они сказали: мы всегда считали, что развитие является правилом, а отставание — исключением, но это неправда. Если смотреть на наш мир, придется заметить, что успешных стран мало, поэтому отставание — вот правило. Это 25 успешных стран не могут объяснить, как они забрались на такую горку, а почему 175 остальных стран находятся там, где они находятся, — объяснить как раз очень легко. Во-вторых, авторы книги убедительно показали, что «отставание» и «развитие» — это не «формационные стадии», не фазы развития, общие для всех, а это два разных мира, два разных социальных порядка, абсолютно самодостаточных. В-третьих, они предположили, что переход из одного мира в другой в редких случаях возможен и он занимает примерно 50 лет чистого времени.

- Пятьдесят лет — не так уж и много. Применительно к России это даже оптимистично: есть же теории, которые уверяют, что наше отставание еще со времен татаро-монгольского ига измеряется веками.

- Хотел бы согласиться, но не получается: 50 лет для нас — это чрезвычайно долго. Еще ни разу наше население не выдерживало таких долгосрочных реформ. Всякий раз происходил срыв. Но здесь нужно пояснить. В России, как принято говорить, бывают модернизации двух типов. Первый — это как Петр I или Сталин, когда модернизацию осуществляет государство, то есть это модернизация в форме мобилизации. Надо сказать, что у государства по сравнению со всеми другими политическими и экономическими субъектами есть только одно серьезное конкурентное преимущество — оно лучше всего насилует. Быстрее, точнее и масштабнее. Как государство осуществляет модернизацию? Оно откуда-то насильственно изымает ресурсы и куда-то их перебрасывает. Это понятно, поэтому в таком способе модернизации заложены как некие возможности, так и некие ограничения. Прежде всего мобилизация будет связана с крупными проектами, видимыми гигантскими стройками. Во-первых, государству так удобнее, во-вторых, это прекрасная демонстрация перед избирателями. Иначе говоря, это модернизация вау-эффектами. При этом ресурсы в таких условиях расходуются неэффективно. Вообще, любой ресурс, который куплен недорого, а тем более изъят, захвачен или перераспределен, расходуется неэффективно. Это показала наша приватизация в 1990-е годы. Итак, модернизация будет малоэффективной, ее методы — насильственными, ну а главным ресурсом всегда оказываются люди и природа. Почему после коллективизации прекратили перепись населения в СССР? Потому что знали, какие получат цифры. После реформ Петра I население в России тоже сократилось. Проблема с человеческим ресурсом одна: несмотря на все иллюзии, он неэластичен, то есть исчерпаем. И вот, когда подрыв этого ресурса становится очевидным, мы ударяемся головой о потолок, кратко зависаем в воздухе объявленной демобилизации — обычно это самые успешные года, что при Екатерине, что при Хрущеве — и начинаем падать, демодернизироваться.

- Но есть же второй сценарий модернизации?

- Да, его я считаю более удачным. И здесь некоторый парадокс: как раз наши удачные модернизации обычно не очень популярны у населения. Я имею в виду, например, период правления Александра II. Конечно, там не все было идеально, русское земство оставалось вертикально организованной структурой, подчинялось государству, но прогресс очевиден: к началу ХХ века благодаря реформам местного самоуправления в стране появилась новая политическая культура, стала возможна Дума. Суть в том, что государство не насильничало, а подвинулось, дало возможность действовать другим. Процесс этот был длительным и результативным.

- Что здесь считать результатом? Разве последовавший крах — не результат?

- Вот, мы подошли к тому, с чего я начал: наше население 50 лет еще ни разу не выдерживало. Ловушка в чем? Переход на вторую космическую — долго и больно, при этом нужно оставаться в трезвом уме и здравой памяти, то есть быть не винтиком госмашины, а самостоятельным человеком, который добровольно согласился потерпеть для своего же блага — как на приеме у стоматолога, а не как в руках палача, когда исход предопределен и ты ничего не решаешь. Выясняется, что как раз этого мы не умеем. Россияне нетерпеливы. Как-то раз мой коллега Сергей Бобылев размышлял над графиками истощений различных ресурсов в России и спросил культуролога Александра Архангельского: почему русский человек так стремится к смерти? Тот, на мой взгляд, очень верно заметил, что наш человек стремится не к смерти, а к быстрому счастью, что в конечном счете — одно и то же. Я люблю повторять: тот, кто хочет все и сразу, получает ничего и постепенно. Это и случилось в 1917 году, по-своему это повторилось и в 1990-е.

- Нетерпение — наша единственная проблема?

- Последние годы мы много работали над изучением ловушки российской модернизации, поэтому могу говорить об этом с большой определенностью. Думаю, работает комбинация трех факторов: высокая дистанция власти — «до царя далеко, до бога высоко», высокое избегание неопределенности, то есть страх перед будущим и уверенность, будто измени что-то — и все рассыплется, и агрессивный индивидуализм. Нетерпение является скорее следствием всего этого. При такой ситуации мы имеем естественные блокировки развития, эффект замка. С одной стороны, мы считаем, что кто-то все решит за нас и повлиять на это невозможно, с другой — действительно не можем ни на что влиять, потому что не доверяем другим, не умеем кооперироваться и, наконец, вообще боимся покинуть настоящее. В этом смысле и китайцы, и американцы отличаются от нас одним обстоятельством — у них сценарное мышление: есть представление о том, что будущее разновариантно и приемлемо в разных вариантах.

- Как подобрать ключ к замку?

- В мире это пытались сделать несколько раз: лет 60 назад думали, что весь фокус — в экономике. Страна должна много зарабатывать, тогда появится средний класс и возникнет спрос на институты, а значит, на модернизацию. Проверили, оказалось, это не работает. Потом пытались зайти от политики: давайте внедрим демократию, тогда свободные люди потребуют другой жизни. Проверили, оказалось, не работает. Поэтому сегодня самая популярная гипотеза — что нужно входить через культуру и образование. Вообще-то не очень новая идея, но теперь подтвержденная цифрами. Речь идет в первую очередь об университетском образовании, поэтому я против уничтожения даже плохих институтов: плохой институт социализирует все равно лучше, чем хорошая армия. Нужны определенные подходы в образовании, которые бы противостояли трем социокультурным факторам нашей отсталости. Но многое можно было бы сделать и в смысле гражданского образования. Скажем, почему мне не нравится уничтожение накопительной части пенсии, которое сейчас лоббирует правительство? Потому что деньги должны проходить через голову человека — это его определенным образом воспитывает. По тому же самому мне не нравится, что российские налоги скрыты от населения. Мало кто знает, что наши соотечественники платят фактически европейский уровень налогов — 48 процентов, а вовсе не 13, просто в Европе они прямые, а у нас косвенные. И это незнание плохо влияет на поведение россиян.

- Вы считаете, что в России сегодня есть силы, заинтересованные в таком гражданском воспитании? Ведь мы начали разговор с эффекта колеи: кажется, что траектория как раз обратная.

- Мы, конечно, сейчас если и войдем в модернизацию — что вообще-то не догма, то это будет модернизация мобилизационного типа, поскольку кризис налицо. Но я вам скажу, что сейчас она вряд ли будет напоминать свои страшные прототипы, скорее осуществится эдакий вариант лайт, потому что чего у нас сейчас нет, так это репрессивного государства как работающей системы: ни крепостного права, ни НКВД. Использовать человеческий ресурс будет сложно. Вероятно, ограничатся перераспределением природных ресурсов и активов, чтобы вложиться в какие-то проекты. Но эта модернизация довольно скоро натолкнется на ту же проблему: не подрыв человеческого капитала напрямую, но на дефицит его высококлассных представителей. Кто-то уедет, кто-то просто не получит нужного образования, потому что расходы на человеческий капитал уже сокращаются. Рывок если и будет, то коротким — речь о нескольких годах. Ударимся головой, впадем в бессознательное состояние, потом начнем приходить в себя. И вот потом уже, возможно, пойдем по пути модернизации другого типа.