БНКоми предлагает на обсуждение читателей опубликованную изданием «Ведомости» статью, автор которой проанализировал новую стратегию государственной национальной политики. В числе прочего он рассуждает о том, чего стоит ждать, когда «совершенствование межнациональных отношений — обязанность полиции», а национальная политика – составной элемент политики безопасности.

Считалось, что национальный вопрос в СССР был решен: возникла новая историческая общность – советский народ. Фото vedomosti.ru

«В сентябре нынешнего года был обнародован документ, который, по-видимому, в недалеком будущем станет основой Стратегии государственной национальной политики Российской Федерации до 2025 г. По крайней мере, его одобрила рабочая группа, созданная под патронатом главы государства, а субъектам Федерации предписано стремительно, в течение месяца, провести обсуждение проекта. Любая писаная стратегия теоретически есть руководство к действию, и поэтому у граждан России впервые за много лет появилась возможность оценить, с каким арсеналом государство собирается преодолевать печальное состояние межнациональных отношений в стране. Знакомство с документом, однако, совсем не воодушевляет.

Прежде всего национальная политика интересует авторов сугубо в качестве составного элемента политики безопасности. «Этнический сепаратизм, этнополитический и религиозно-политический экстремизм и национализм представляют реальную угрозу государственной и общественной безопасности страны и взяты на вооружение международными террористическими организациями и отдельными специальными службами за рубежом», — сообщается в документе. Но если в основу национальной политики кладется озабоченность такого рода, не приходится удивляться тому, что среди мер по профилактике «этнополитического и религиозно-политического экстремизма» обнаруживается, например, удивительная рекомендация запретить «деятельность, направленную на подрыв национальной безопасности государства, прав и свобод граждан, возбуждение этнонациональной и расовой ненависти и вражды». Элементарное предписание, зафиксированное в Уголовном кодексе, причем довольно давно, почему-то объявляется мерой стратегического характера.

Когда совершенствование межнациональных отношений вменяется в обязанность правоохранительным органам, ничего хорошего ждать не стоит. Трактовка этнического фактора сугубо в плоскости national security непозволительно упрощает и обедняет проблему. Но создатели документа переживают не только по поводу поднимающего голову «экстремизма» с этническим подтекстом. Не меньше их заботит — вполне в духе времени — и то, что «в условиях размывания и разрушения смыслов и ценностей культуры русского и других народов России, проникновения в культурно-информационную систему чуждых идей возникла опасность принижения роли традиций культуры». Они не поясняют, о каких именно идеях и традициях идет речь, но сам факт их внедрения в здоровое тело «многонационального народа Российской Федерации» преподносится как не требующий доказательств. Впрочем, с политическими глупостями, рассыпанными по тексту, еще можно было бы смириться, если бы не более фатальные концептуальные пробоины.

Авторы будущей стратегии похвально стремятся к тому, чтобы россияне осознавали себя сначала гражданами России, и только потом русскими, татарами, ингушами и т.д. Но из документа не совсем ясно, как именно государство собирается «гармонизировать» этничность и гражданственность в стране, заложившей в свою основу национально-территориальный принцип административного деления. Зато читателю сообщают, что «цивилизационная идентичность России и российской нации, как гражданской общности, основана на сохранении русской культурной доминанты, носителями которой являются все народы Российской Федерации». Интересно, оказывается ли принадлежностью этой доминанты и православие? Завидный ренессанс, переживаемый сегодня нашей матушкой-церковью, заставляет предположить, что это действительно так, но подобное допущение, прилагаемое к стратегии межнациональных отношений, незамедлительно влечет за собой ее логический коллапс.

Главным же пороком вынесенного на обсуждение документа является то, что он, как и прочие концептуальные продукты, рождаемые властью в последние годы, старательно обходит стороной федеративную природу России. Слова «федерация», «федеративный», «федеральный» проговариваются авторами стратегии как бы сквозь зубы, неохотно и скупо. Это неудивительно: в последние 10 лет Россия, оставаясь федерацией de jure, на практике перестала быть федерацией в чем-либо, кроме названия. Федерализм не пользуется благорасположением у правящей ныне команды, поскольку обращение к нему предполагает рассредоточение власти по горизонтали, а не сосредоточение ее по вертикали. Помимо прочего эта система хороша тем, что она помогает малым группам не чувствовать себя ущемляемыми в рамках большой страны, в которой имеется бесспорная численно, культурно, политически преобладающая этническая общность. Федерация позволяет малым национальным общностям чувствовать себя частично суверенными, оставаясь в рамках большого и сложного государства. Именно в качестве эффективного средства, смягчающего внутренние межэтнические конфликты и стрессы, федеративная модель была востребована десятками государств, отличающихся разнородным составом населения.

Путинская Россия, однако, федерализм игнорирует. В проекте он упоминается лишь в единичных и малозначащих фразах вроде следующей вегетарианской констатации: «Федеративное устройство Российской Федерации обусловило распределение полномочий и прав по выработке и реализации государственной национальной политики на федеральном, региональном и местном уровнях, что придало новый импульс этнокультурному развитию народов России». В полиэтнической среде у федерации есть только одна альтернатива — это империя. Вполне в имперском духе обсуждаемый проект усиливает кордоны полицейских и прокуроров, надзирающих за межнациональным миром, адресуемыми народам благодушными пожеланиями сформировать «культуру межнационального общения в соответствии с нормами и традициями российского народа». Одновременно документ обещает, что практика создания крупных территориально-промышленных районов (по-русски говоря, укрупнения субъектов) будет продолжена, а в новых единицах, образующихся в результате объединения, будет предписано «учитывать этнокультурный фактор». Чем именно обернется такой учет, можно предположить, опираясь на опыт Агинского Бурятского округа, в 2008 г. объединившегося с Читинской областью: если до объединения норма представительства бурятского населения в областном парламенте составляла пять депутатских мандатов, то теперь идут разговоры о сокращении ее чуть ли не до одного места.

Вторая половина минувшего столетия была отмечена не только бурным образованием новых федеративных государств, но и их интенсивным распадом. Обобщающий анализ показывает, что основанием для такого исхода всякий раз становилось то, что на определенном этапе своего развития федеративный союз в силу той или иной злополучной причины прекращал выполнять свое предназначение в качестве федерации. Сецессию морально оправдывали тем, что федеральный контракт на каком-то этапе начинал игнорироваться до такой степени, что более не отвечал целям и потребностям одного или нескольких сегментов федерации. Так получилось в развалившейся Югославии, бывшем Советском Союзе, многочисленных и ныне забытых федеративных государствах третьего мира. Федерация вдруг оказывалась недостаточно федеральной в своей идеологии и практике — и это подталкивало составные части к выходу из нее. Договор, на котором основана многонациональная федерация, в первую очередь обязан обеспечивать защиту и покровительство этническим и культурным меньшинствам. Если же такая задача не решается, их возмущение, как не раз показывала практика, выливается в то, что политический курс на обособление, ранее представлявшийся нерациональным и даже немыслимым, вдруг начинает казаться приемлемой опцией.

Решительно пересмотрев правила федералистской игры и не поменяв ни единой буквы Конституции, сформированная в России 2000-х гг. бюрократическая коалиция не раз и наглядно показывала меньшинствам, что степень их автономии в России — предмет сугубого произвола федерального центра. Нет сомнения, что из-за этого в глазах многих республиканских руководителей федералистские установления и принципы оказались дискредитированными. Новой России понадобилось всего два десятилетия для того, чтобы конвертировать столь воодушевлявшее наши меньшинства и обновленное в начале 1990-х гг. федеративное устройство в привычный имперский уклад с присущим ему обменом лояльности Кремлю на широчайшую свободу рук в собственном уделе. Но вполне вероятное посрамление имперской идеи, сделанной из столь эфемерной материи, как цена нефти или газа, сопровождаемое к тому же разочарованием в федералистской альтернативе, впоследствии может обернуться отказом тех или иных этнических лидеров от самой парадигмы дальнейшего сосуществования под крышей единого государства.

Я вовсе не говорю, что такой исход неминуем: история хороша наличием в ней множества альтернатив, которые выбираются людьми. Но иметь в виду такую печальную возможность тоже стоит. Все эти вопросы уместно было бы обсудить в стратегии, используя ее подготовку как повод для раздумий о том, что же у нас идет не так. Но, как и следовало ожидать, в кремлевском документе для подобных сюжетов не нашлось места».