В течение последних 100 лет россияне живут в той же самой политической культуре, которая упрямо воспроизводит себя вопреки революциям и смене поколений. БНК предлагает на обсуждение размышления политолога, докторанта Колумбийского университета (Нью-Йорк) Марии Снеговой, опубликованные изданием «Ведомости».

Колхоз, пришедший на смену крестьянской общине (миру), представлял собой сходную консервативную структуру с неиндивидуальным характером труда и собственности и подобной системой отношений. Фото vedomosti.ru

Прошедший День России — праздник, о содержании которого до сих пор идут напряженные споры, — и фильм Леонида Парфенова «Цвет нации» напомнили о кризисе идентичности, с которым российское общество, кажется, уже сроднилось. Фильм повествует о прекрасном утраченном рае, Граде Китеже, навсегда ушедшем под воду, — дореволюционной царской России, преемственность с которой, по мысли автора, была полностью прервана Октябрьской революцией. Однако был ли столь безвозвратно утрачен мир дореволюционной России?

В действительности странам не так легко отказаться от своего прошлого. В политических науках этот феномен носит название «зависимости от траектории развития» (или колеи). Множество работ подтверждает наличие связи между отдаленными во времени факторами и современными особенностями стран. Например, Нейтан Нанн и Леонард Уонтчекон (Nathan Nunn, Leonard Wantchekon) в работе «Работорговля и происхождение недоверия в Африке» показывают связь работорговли с сохраняющимися низкими уровнями доверия в тех регионах Африки, где она была распространена. Вполне поддаются выявлению эффекты, связанные с практиками, принятыми в Оттоманской империи, и сегодняшней коррупцией, и даже влияние китайской письменности на восприимчивость культуры к коллективным ценностям. В целом большинство ученых сходится в том, что исторические режимы и институты оказывают сильнейшее отложенное влияние на современное состояние дел в исследуемых сообществах.

Так и многие институты, существовавшие в Российской империи, были в той или иной степени воссозданы в наследовавшей ей империи советской. Прежде всего, сам факт возникновения социализма в России не случаен. На протяжении ХХ в. социализм обычно побеждал либо в отсталых феодальных странах, либо там, где вновь возникшие капиталистические отношения не успевали укрепиться. Политологи подчеркивают преемственность между элементами феодального общества, существовавшими при царском режиме, и теми, что были воссозданы в советской версии системы. Теда Скочпол в известной работе «Государства и социальные революции» (Skocpol, Theda. 1979. States and Social Revolutions: A Comparative Analysis of France, Russia and China), сопоставляя примеры Китая, Франции и России, обращает внимание на то, что во всех случаях социальные революции происходили в периоды активной модернизации аграрно-бюрократических обществ.

Непосредственной причиной революции во всех странах была неспособность центральной администрации и военного аппарата быстро ответить на вызовы стремительно меняющейся среды. А результатом революции — сильнейшая рационализация и централизация пришедших на смену государственных институтов. Еще более острую версию выдвинул в свое время Ричард Лёвенталь (Loewenthal, Richard. Development vs. Utopia in Communist Systems), предположив, что марксистско-ленинские диктатуры приходят к власти в странах, где отсутствуют факторы (институты), которые привели к возникновению современных капиталистических обществ в Западной Европе и Америке. Именно этим был вызван жестко централизованный характер модернизации, осуществлявшейся новыми режимами: предшествовавшие им традиционные системы просто не могли бы модернизироваться самостоятельно — за отсутствием в них необходимых для этого предпосылок.

Несмотря на радикальную смену элит, при новых режимах сохранялись как сами политические институты, так и социальные отношения, свойственные прежним системам. Структура советского общества, как и царской России, оставалась по сути феодальной, где роль феодала играло само государство, обладающее монополией на эксплуатацию труда и получение дохода, а роль подневольных крестьян — советские граждане, отдававшие весь произведенный ими продукт в распоряжение государству. Однако СССР сделал эту структуру еще более централизованной и ригидной. В каком-то смысле сохранены были худшие, наиболее традиционистские элементы старорежимной России. Как отмечает социолог Владимир Шляпентох (Shlapentokh, Vladimir. Contemporary Russia as a Feudal Society), иерархическую феодальную структуру воспроизвела и пришедшая на смену СССР новая российская система.

Революция 1917 г. смела старые проевропейски ориентированные элиты, заменив их более консервативными выходцами из рабоче-крестьянских низов. Как объясняет Стивен Бурант в работе «Влияние русской традиции на политический стиль советских элит», новые элиты сохраняли прежнюю политическую культуру просто потому, что не знали никакой другой. Хотя к 1935 г. формальные институты старого режима были уничтожены, ценности, установки и поведение людей оставались прежними — даже сталинские чистки не могли уничтожить существовавшую веками политическую традицию. Элементы сходства советской системы власти с царской (масштаб централизации, обширность сферы власти, иерархичность и произвол) работали на поддержание легитимности советской системы.

Бурант выделяет несколько элементов этой культурной традиции, воспроизводившейся в новой советской системе. Во-первых, колхоз, пришедший на смену крестьянской общине (миру), представлял собой сходную консервативную структуру с неиндивидуальным характером труда и собственности и подобной системой отношений. Во-вторых, царская политическая культура воспроизводилась в культе личности. По мысли Буранта, крестьянская традиция «справедливого батюшки царя» была использована советской системой для выстраивания культа Ленина и царьков меньшего масштаба. Сталин, по воспоминаниям современников, прямо утверждавший, что русскому человеку нужен царь, целенаправленно апеллировал к образу царя для создания и сакрализации своего собственного. В-третьих, элементы православной обрядности сохранялись и воспроизводились в культе Ленина (например, красный угол с иконами был заменен «уголком Ленина»), в «пантеоне» героев-борцов за революцию и даже в церемонии похорон лидеров СССР. Хотя подобные сравнения представляют собой понятное упрощение, они показывают, что многие элементы традиционной для Российской империи системы отношений не были уничтожены советской системой, а, напротив, использованы и усилены ею.

Габриэль Алмонд (Almond Gabriel. Communism and Political Culture Theory) подчеркивает, что сходные процессы имели место и в других странах: культурная специфика по возможности воспроизводилась во вновь выстраиваемых социалистических системах. Например, идеология кубинского социализма отличалась от ленинских идеологических норм меньшим акцентированием «партии» и большим акцентом на героизме, бескорыстии и персонализме (в соответствии с латиноамериканской традицией). В югославском случае был сделан акцент на этническом и религиозном разнообразии страны. По мысли Алмонда, ввод в новые политические системы важных культурных элементов усиливал легитимацию и адаптацию коммунистических режимов в этих странах. Еще в большей степени культурная инерция сохранялась в странах, где социализм был установлен в результате внешнего завоевания, и общество сопротивлялось навязыванию чуждой политической культуры. Так в Польше, например, католическая церковь сохранила свое огромное влияние на общество, вопреки коммунистическому режиму.

Приведенные примеры доказывают, что режимы и системы не уходят в политическое небытие безвозвратно. В течение последних 100 лет россияне живут не в третьей стране, а в той же самой политической культуре, которая упрямо воспроизводит себя вопреки революциям и смене поколений. Однако в СССР сохранены были худшие, самые традиционалистские элементы старой системы, лучшее же было утрачено.

Миф о разрушенном рае, золотом веке в разных вариациях существует в преданиях большинства сообществ. Однако стоит учиться анализировать свое прошлое, чтобы менять свое будущее.