Директор Центра медиаисследований Института истории культур Александр Морозов на портале Slon.ru рассуждает о том, что на фоне европейских обществ конца двадцатых годов прошлого века или на фоне многих современных обществ исламского мира, российское общество совершенно немобилизуемо. Оно не хочет в массовом порядке заходить ни в какие «фрайкоры», «дружины» и не ходит на правительственные митинги.

Фото Slon.ru

1

Пространство вокруг Центрального дома художников в Москве называется «Музеон». Несколько месяцев назад оно было благоустроено, и теперь тут публичная зона для городских гуляний. В воскресенье я пошел туда посмотреть на соотечественников. Здесь теперь можно загорать у фонтанов, лежать на газонах, каждый уик-энд тут какой-то фестиваль – стоят палатки, где взрослые с детьми могут рисовать, что-то мастерить, мелкие московские ремесленные мастерские и кондитерские выставляют свои рукоделия. Стоит жаркое лето. И ты видишь толпы 18–20-летних людей, о которых можно сказать лишь одно: эта масса тел источает счастливое ожидание благополучного будущего.

Глядя на этих людей, невозможно сказать, что перед тобой «агрессивно-послушное большинство», образующее 89-процентную слепую поддержку военно-политического курса Кремля, которая ежедневно предъявляется населению на федеральных каналах. То, что ты видишь как зритель, как свидетель – на улицах, в повседневной коммуникации, в путешествии, – радикально расходится с тем образом общества, которое на наших глазах формируется в пропагандистских дискурсах.

Перед нами совершенно не агрессивное, классическое потребительское общество. Никакой «пассионарности» в нем нет. Как верно заметили военно-политические эксперты, один из главных интересных выводов партизанской войны в Донбассе: если населению начинают раздавать оружие, оно берет его неохотно. Когда авантюрист Игорь Гиркин в середине июня с горечью обратился к населению Донбасса, стыдя его за нежелание вступать в ополчение, для социолога тут обнаружилось полевое подтверждение важного предположения: и в большинстве российских регионов население не возьмется за оружие (Донбасс типологически мало отличается от Воронежской или Оренбургской областей).

Перед нами достаточно расслабленное общество, которое живет потребительскими ожиданиями. Совершенно не видно какой-либо массовой озлобленности, вызванной прошлой исторической неудачей. Нет! Это общество на пике совершенно противоположного настроения: в жизнь входят новые генерации, которые хотят благоустраиваться в системе, «дающей возможности». Перед нами действительно некий массовый молодой средний класс, пронизанный вовсе не коллективистскими, а индивидуалистическими мотивациями. И не агрессивный, а, напротив, впервые – по результатам 15-летней «стабильности» – обрастающий всеми бытовыми признаками нормальной повседневной коммуникации: незнакомые горожане начали здороваться друг с другом при встрече, как в Европе, возникают нормальные новые формы воскресного отдыха дружескими компаниями.

Типологически это общество по своему настроению напоминает советские 60-е, когда после длительных лишений целое поколение выросло в условиях «новой буржуазности» (как сказали бы левые социологи). Это было веселое поколение, в котором культивировалась доброжелательная легкомысленность, а вовсе не мрачный идеологический угар. Именно поэтому, когда разразился карибский кризис, вся страна со слезами на глазах слушала песню Евтушенко – Колмановского «Хотят ли русские войны?». Нет! Не хотят! Русские хотят квартир, новых автомашин, отдыха на морских курортах… Русские хотят бытового благополучия, украшения (а не разрушения) собственных ландшафтов, своих «пашен и полей»…

Собственно говоря, у нас на днях произошло нечто вроде коллективного исполнения этой песни в социальных медиа. В ответ на неправильно понятое выражение «russians» в заявлении Вашингтона сотни тысяч пользователей дружно – и в искренней обиде – закричали: нет! russians вовсе не хотят войны…

2

На фоне других обществ, например на фоне европейских обществ конца двадцатых годов прошлого века или на фоне многих современных обществ исламского мира, мы видим, что российское общество в том виде, в каком оно нам явлено, – совершенно немобилизуемо. Оно не хочет в массовом порядке заходить ни в какие «фрайкоры», «дружины». Оно не ходит на правительственные митинги. На эти митинги систематически гонят гастарбайтеров.

Мы сами и те, кто смотрит на это общество снаружи, можем сейчас пасть жертвами ошибочной логики описания. С одной стороны, у нас есть многолетнее описание российского общества в трудах замечательного Льва Гудкова – это общество аномичное, неудачно депривированное, с сильным «синдромом жертвы», со слабыми социальными связями, с рессентиментом. С другой стороны, у нас громко звучат голоса Дугина, Проханова и каких-то новых прилепиных-просвирниных, возглашающих о некоей непрерывной «мобилизации», о необходимости «священной войны» и прочее и прочее. На этом основании легко сделать вывод, что российское общество находится в протофашистском состоянии и в этом состоянии может представлять угрозу миру.

Мы сейчас находимся на важной развилке. Кремль совершил чудовищную политическую ошибку. И с Кремлем «все ясно». Но вот с российским обществом «не все ясно». Перед нами колоссальная опасность! Надо понимать, что если российский средний класс мы описываем как широко поддержавший донбасские фрайкоры, то это вовсе не «средний класс модернизации», а средний класс двадцатых годов в Европе. И если мы признаем, что Дугин и Проханов действительно выражают настроение большинства и являются «новым политическим центром», то тогда мы действительно имеем дело с протофашистским обществом, которое, без всяких сомнений, представляет угрозу миру.

Заметим: российские гуманитарии хорошо знают, что западная славистика в последние десять лет довольно активно изучала и «евразийство», и Дугина, и русский «православный фундаментализм». Все это изучалось, разумеется, как некоторые колоритные «общественные маргиналии». Язык описания этих причудливых русских «идеологических комплексов» на Западе уже разработан. Этот язык очень легко перенести на общество в целом. Равным образом мировая социология имеет привычный инструментарий для описания «нижнего среднего класса», ставшего опорой агрессии, войны и насилия.

3

Я хочу здесь привлечь внимание к проблеме, которая кажется мне очевидной. Я вижу перед собой общество молодых людей, занимающихся йогой, развивающих сеть городских велодорожек, планирующих стажироваться в европейских вузах и рожать детей в условиях, как никогда благоприятных для этого. При этом – усилиями федеральных каналов, политических спикеров из парламента, публицистов новой волны – оно само себя начинает описывать как «готовое к мобилизации», «готовое к войне».

За полгода с начала кризиса на Украине я был на многих конференциях и экспертных совещаниях, и на моих глазах происходит важнейший для нас, для русских, процесс поиска описания нашего общества зарубежными экспертами, работающими на decision makers. Понятно, что никто не сомневается в том, что политика Путина ошибочна и опасна. Но для всех является совершенно фундаментальным ответ на вопрос: а в каком состоянии российское общество? Насколько оно релевантно этой путинской политике? Насколько далеко оно само готово идти за «донбасскими фрайкорами»?

Любому европейскому наблюдателю очевиден диссонанс: перед ним явно не мобилизованное, модернизирующее общество, не могущее вступить в радикальный конфликт с Западом. При этом оно само для себя начинает активно наращивать язык самоописания, как если бы это было общество «сектора Газа». Иначе как объяснить такое количество журналистов федеральных каналов, участвующих в «идеологической войне», как объяснить непрерывный бенефис политических спикеров «партии войны»? До определенного момента мировой наблюдатель, глядя на это, может говорить себе, что перед ним некий «политический постмодернизм», некая странность «постполитики». И, собственно говоря, мировые лидеры и мировые политические машины в течение примерно полугода так и думали. Для всех стоял вопрос только о «Кремле», то есть о russians в специфическом американском смысле – «русская администрация». Теперь же встанет более масштабный вопрос.

Не о власти, а об обществе.

В каком состоянии russians в широком смысле? Действительно ли общество находится в такой степени обиженности, возбужденности и жажде коллективной жертвы, как это преподносится сейчас миру из данных российской социологии и из скриптов российских федеральных каналов, которые читают аналитики всего мира? Действительно ли, что широкий альянс, занявший весь политический центр, персонажей от депутата Пушкова до блогера Ольшанского, от журналистов «Лайфньюс» до «православных бизнесменов», спонсирующих народное ополчение, от Изборского клуба до журнала полного состава всех четырех парламентских фракций, – что вся эта странная смесь постмодернизма и архаики полностью релевантна состоянию российского общества в целом? И готова перейти от бла-бла-бла к реальной затяжной войне с миром?

По-моему, нет. На мой взгляд, вся эта гигантская медиапанель совершенно расходится с реальным состоянием российского общества. И нам теперь надо поискать другой язык самоописания. Иначе, как мне кажется, сомнамбулически, совершенно не понимая происходящего, это общество станет «угрозой миру». И ронять слезу при пении «хотят ли русские войны» уже не придется. И весь этот «Музеон» с подростками, счастливо толпящимися под музыку вокруг летних фонтанов, все эти велодорожки – они просто окончательно выпадут из мирового описания России. Их не будет. А будет один только «шойгу русского мира» с большим количеством позументов на тулье и обшлагах…