23:40, 03.06.2014

БНК представляет лекцию литературоведа Льва Аннинского «Истина и правда»

Агентство БНК в рамках проекта Experto Credite публикует видеозапись выступления литературного критика Льва Аннинского перед студентами Сыктывкарского госуниверситета. Напомним, что на прошлой неделе авторы журнала «Юность», в том числе и Лев Аннинский, посетили Сыктывкар и провели несколько творческих встреч. В СыктГУ литературовед прочел свои статьи «Истина и правда», «Плавильный котел?» и «Радость и нежность», ранее опубликованные в журнале «Родина», а также ответил на несколько вопросов из аудитории.

- Дорогие друзья, ваши аплодисменты я воспринимаю как поручение. А теперь к делу. Дело в том, что вчера у нас было некоторое количество дискуссий и выступлений. И я поразился, что так часто употребляются слова «истина» и «правда». И я почувствовал, что я, написавший эту статью несколько раньше, попадаю в какую-то странную ситуацию, где нужно отвечать на вопросы, на которые у меня нет ответа. Вот с этими вопросами я обращаюсь к вам, хотя ответов нет ни у меня, ни, может быть, даже у вас.

Истина и правда.

- Не надо было сопротивляться. Если бы Гитлер победил, он накормил бы нас немецкими колбасками.

Не знаю, чего было больше в этом суждении - наглости (если это шутка) или глупости (если не шутка). Но по степени наглости и глупости оно держит рекорд в меню, ради коего сегодня выворачивается туда или сюда история Великой Отечественной войны, да и Второй мировой в целом - если смотреть шире.

Реагировать на такие «блюда», которых предостаточно в нынешней исторической беллетристике, надо жёстко. Но тихо. Не делая из этого сенсации или скандала, потому что именно на сенсацию и скандал такие рецепты рассчитаны.

Есть более интересные аспекты разноречивой памяти о прошедших над всеми нами исторических бурях, но, чтобы отнестись к этому объективно, надо осознать разницу между такими феноменами бытия как истина и правда.

Это разные вещи, хотя иногда и сращиваются в кентавра вроде «правды-истины» в противовес «правде-справедливости» (хотя какая может быть правда в несправедливости?). Язык изменчив, да реалии прочны.

Давайте различать истину и правду.

Истина - изначальный и конечный порядок бытия, неуловимый в истоке и неисчерпаемый до конца, но магически притягивающий нас всех, с какого бы края мы к истине ни пробивались.

А пробиваемся мы (все) с тем, что есть у каждого, - с правдой. Она у каждого своя. Очевидная и неотменимая.

Истина одна. Правд много. Истина неисчерпаема и до конца непознаваема. Правда исчерпывает данный аспект бытия и исчерпывается им в ходе жизни. Познаётся в ходе судьбы. В ходе борьбы за справедливость, которая прячется где-то в тайне истины.

Истина - общее достояние, никому не отданное до конца. Правда дана каждому, кто согласен взять и держаться до конца.

Как видится мировая трагедия (Вторая мировая - она и поближе, и пострашнее) с точки зрения правды её вольным (или невольным) участникам?

Подождём пока с глобальными идеями, которые этих участников развели, а потом собрали под знамёнами таких общезначимых концепций как коммунизм и нацизм. Как должна восприниматься война... ну, скажем, таким народом, как румыны (беру что-то близкое к нейтралу, отличное от таких участников, как сербы или хорваты, чётко вставшие на ту или эту сторону) - румыны, которых никто не приговаривал к уничтожению (как приговорили цыган и евреев, которых много жило среди румын, но румыны в их уничтожении прямо не участвовали, в отличие от некоторых балтийцев). А тут что? А тут нефть - нужная и немецкой армии, и советской. Румыны - заложники нефти. Как, эпоху спустя, заложниками полезных ископаемых попыталась назначить нас госпожа Олбрайт, ставшая американкой чешская еврейка, спасённая от гитлеровцев нашей армией: у кого ископаемых много - надо делиться.

Как происходит делёжка, и было продемонстрировано историей в век мировых войн.

Когда началась Первая (Империалистическая), моему отцу было десять лет. Когда началась Вторая (Великая Отечественная), ему было тридцать семь. На первую отец не поспел. На вторую - поспел: записался добровольцем и ушёл в невероятном возбуждении, пообещав через неделю прислать из Берлина телеграмму о нашей победе.

Телеграммы не прислал. Пропал без вести. Поняв, что мы с матерью вестей не дождёмся, я отца оплакал, а войдя в его возраст, как мог восстановил в реальности - написал о нём книгу - во всех деталях той правды, которая привела его к гибели.

Мне в начале войны было семь. В момент победы - одиннадцать.

Я - наследник отцовской правды, я осознанно и неуклонно эту его правду держу в сознании. Я отдаю себе отчёт, что эта правда - одна из бесчисленных правд о войне, к истине о которой другие идут своими путями.

Что до истины, то она остаётся в моём сознании безответным вопросом: почему всё это оказалось возможным? Эти кровавые бойни, гробившие людей сотнями миллионов? Эти беды, сделавшие проклятым двадцатый век, который при начале своём сулил такие непочатые края счастья? Что случилось с человечеством в этот страшный век?

У меня нет ответа на этот проклятый вопрос.

У меня не будет на него ответа.

Я так и умру, не зная, что убило моего отца, зачем это случилось с людьми, что за безумие прошло над землёй, что за приступ смертельный выпал им и за что.

Я уйду, держась за свою правду, а истина будет маячить сквозь мрак могил, кладбищ, расстрельных рвов, эсэсовских душегубок, зон ГУЛАГа, безжалостных приговоров и круговых доносов.

Какой-то фатальный ступор неизбежности за всем этим есть, и всё-таки я хочу понять: почему? Как получилось, что два великих народа, внёсшие каждый свой вклад в мировую культуру, схлестнулись насмерть? Дважды! Как мне с этим смириться, если мой любимый философ - немец Кант, мой любимый писатель - Томас Манн, любимые композиторы - Бах и Бетховен?

Как мне примириться с мыслью, что немцы - народ легендарный по общепризнанной разумности - дважды начинали мировые войны? Они, что, сошли с ума? И были уверены, что это мы сошли с ума?

Зачем всё это случилось с человечеством?

Может, то, что необъяснимо в масштабах века, обнажит свою истинность в масштабах тысячелетий? Была ведь мудрость древних, культ гармонии, твёрдость принципов и пределов. Отброшено, опрокинуто во тьму Средних веков с их верой в потустороннее, которое реальнее очевидности. А Возрождение и Просвещение саму эту тьму потустороннюю не вернуло ли к свету? Так что же забрезжило на гребне Нового времени, когда и американский искус вкусило человечество и опыт имперских сообществ стал иссякать? Для американского варианта («встань и иди» - ты сам творец своего счастья!) требовалось пространство. В Европе его не было? А в Азии? Азиатское пространство собралось в японский кулак, на него и напоролась Россия, когда собралась «встать и идти».

Куда?

Тут два варианта забрезжило среди развалин старых империй.

Один - германский: работать всем так, как умеют работать только немцы. Неспособных - уничтожить.

Другой вариант - евразийский, русско-славянский, изначально интернациональный: без смертельной деловитости, но с размахом в неопределённое светлое будущее, с отмашкой в русскую всеотзывчивость, где тысячелетняя благодать обещала спасать от жёсткой законопослушности.

В ходе кровавых мировых войн человечество мучительно склонилось ко второму варианту.

На какое-то историческое мгновенье этот вариант показался окончательно спасительным. «Конец предыстории» - так завершился этот сюжет в марксизме.

Но не начинается ли теперь очередной акт этой бесконечной драмы истории?

Не только Россия, едва выбравшаяся из-под развалин Советского Союза, чувствует переходную неопределённость подступающего исторического этапа. Эта переходность ощущается как мировая стадия.

Выбор глобального пути происходит на непредсказуемо меняющемся полиэтническом фоне, уже не в традиционном сюжете Запад-Восток, а в обозначившемся заново Юг-Север. Давление Юга - по всему миру. В Америке - с мексиканского юга через границу Штатов. В Штатах - с жёлтого и чёрного «краёв» на сжимающийся белый центр. Чем это давление обернётся, каким коктейлем политкорректности - не угадать. Пробуждается к новому движению и Юг Евразийского континента. Арабы - во Франции, турки - в Германии... И в России - давление агрессивное - кавказское и мирное - таджикское.

Баланс мировых религий колеблется, тысячелетняя паства с тревогой озирается на очнувшийся ислам: удастся ли ему вклиниться в щели слабеющих мировых сообществ, то ли подхватив, то ли потеснив традиционные «имперские» системы?

Слово «имперские» я употребляю со «страхом и трепетом»: оно дорого стоило истории. Но прав философ Григорий Померанц: все великие культуры осуществлялись в контексте великих империй... Добавлю: при условии сопротивления личности колоссальному прессингу со стороны имперских структур.

Гитлеризм и сталинизм - варианты имперского выбора.

Будет ли выбор будущего таким же кровавым? Или человечество предпочтёт мультиэтническое сосуществование, опыт которого был век назад поставлен по итогам Первой мировой войны (Европа национальных отечеств), а потом растоптан гитлеровцами?

Немецкие антифашисты теперь не выходят на демонстрации 8 мая - тихо сидят в кафе, отмечая праздник, оплаченный их же кровью. А по улицам демонстрируют своё единство другие немцы, их внуки и правнуки... Что демонстрируют? Германскую правду, которая была стреножена... обуздана... запряжена в оголтелую правду гитлеризма? А теперь рвётся осознать себя заново?

А мы в России не пробуем ли растреножить русскую правду, которая была впряжена в правду советскую? Но для этого нам надо извлечь Сталина из Праздника Победы, да ещё и откупиться от генерала Власова, который, борясь против Сталина, перешёл под знамёна Гитлера. Генералы немецкие его использовали, но Гитлер не принял: раз изменил Власов России, значит, изменит и Германии... В корень зрел фюрер.

Да ведь и наш генсек зрел в тот же корень, когда впрягал Пугачёва и Суворова в одну телегу (в одну боевую артустановку). А Европа-то думала, когда Пугачёв восстал (а Суворов за ним ещё не погнался), что это восстание татар против русской власти... А русскую власть прочно отстаивала тогда обрусевшая немка, взлетевшая на царский престол на русских гвардейских плечах...

Вот и ищите истину во всех этих правдах.

Где окажется нынешняя Россия по ходу - именно по ходу, а не в результате - начавшейся мировой перестройки? Какой вариант государственного бытия примет народ (хорошо, если без кровавых разборок)? Сумму национальных (региональных) сообществ с твёрдыми границами? Тогда чистота этнического самоощущения получит привкус незыблемой истины, а лозунг «Россия для русских» обнажит свою правду.

Или реализуется вариант многовекового полиэтнического союза, в условиях которого зародилась русская нация из славян, финнов, тюрок и ещё двунадесяти племён и выросла великая русская культура усилиями обрусевших гениев - от эфиопа Пушкина до еврея Пастернака и от татарина Тургенева до татарина же Карамзина: вслушайтесь в фамилию, это ж Карамурзин в древнем корне...

Осознанно и твёрдо говорю: такая русская правда - моя правда. Я преклоняюсь перед великой германской культурой. Но моё ощущение Великой Отечественной войны не терпит привкуса баварских колбасок.

Я поделился с вами мыслями, которые с тех пор — я около года назад это написал — еще и подкрепились в своем отчаянии, когда на Украине начался очередной спор славян между собой. Как с этим примириться? Что с этим делать? И каково будущее?

Вот что я хотел вам рассказать. А теперь скажите, хотите ли вы подхватить эту тему вопросами или суждениями или хотите, чтобы я вам еще немножко почитал? Еще почитать? Я польщен вашим вниманием и как всякий нормальный графоман попробую. Следующий этюд короче и написан в том жанре, в котором я сейчас работаю. Я работаю в трех редакциях, я постоянный обозреватель. И в каждом из номеров этих журналов - «Дружба народов», «Родина» и «Юность» - появляются короткие этюды, один из которых я вам сейчас прочту.

Плавильный котел?

Вроде бы издалека доносится до нас эхо — через океан, из Америки. Но вдруг всплывает в «Российской газете», в отклике Павла Басинского на роман прозаика Михаила Кураева, вот в таком боевом духе:

- Не надо нам плавильного котла!

А он у нас есть?

Само это выражение: «плавильный котёл» — столетней давности, восходит вроде бы к детективщику, который обогатил британскую беллетристику жанром «убийства в запертой комнате», а тут выскочил на такой простор: возмечтал о плавильном котле! Почему? Потому что хотел стереть своё еврейско-польское происхождение и сойти за полноценного англичанина? И котёл показался ему лучшим выходом, потому что в нём национальности могут перевариваться в нечто небывалое. В «американцев», например.

Так вроде бы там дело и происходит, хотя и в котле продолжаются по сей день распри белого, чёрного и жёлтого, если брать Америку.

У нас в России (и в Советском Союзе) в ходу был другой образ. Не правильный котёл, а многожильный провод. То есть, соединяясь в многонациональное целое, отдельные этносы не теряют своего лица, а хранят и берегут его. Правда, тут свои беды, например, короткое замыкание. А если провод гнуть извне, то иные нити и разлетаются. Полураспад СССР у всех на памяти.

И всё же многожильный провод, по моим убеждениям, — спасение наций от плавки. В котле-то ведь противоречия не исчезают — исчезают лица. Но разве нынешние нации и сверх нации не выплавлялись в котлах? Разве тысячу лет назад не появились русские как совершенно новый народ из славян турок и финнов? Да, на тысячелетних путях истории народы выплавляются заново, но выплавленное не застывает на месте, в нем перекликаются неумершие национальные души.

Жизнь меняется — ох, как меняется! - и котлы меняются. Многожильный провод — ответ этим неизбежным бесконечным переменам и шанс личности осуществиться.

Ну, скажем, рождается человек в национально неповторимой точке, в Тыве, например. Учится. Если останется там, то станет строителем родной культуры. Выбирает другое — путь строителя на всероссийских объектах. Едет в областной центр, потом в столицу. Учится и работает блестяще, идет вверх и становится в конце концов министром чрезвычайных ситуаций, а потом министром обороны — из Тывы. Вопрос: жертвует ли он своим тывинским своеобразием? Если и жертвует, то в очень малой степени, и просто добавляет к своему таланту всероссийский масштаб. А главное тут — его выбор, его решение, его свободно избранный путь. Никто не понуждает и никто не препятствует.

Ну а роман «Саамский заговор» Михаила Кураева тут при чем? При том, что уже лет двадцать автор «Капитана Дикштейна», когда-то пошатнувший в нас веру в однозначность кронштадтского мятежа и революционной эпохи в целом, остается в центре читательского внимания. Новые его произведения вызывают острый интерес. Роман «Саамский заговор», изданный в Иркутске преемниками Сапронова, в высшей степени достоин такого интереса.

Дело происходит в Карелии в «ежовские» времена: органы бдят, ищут предателя вокруг себя и в своем составе. Ловозерский гэпэушник проявляет инициативу и в самозабвенном экстазе выдумывает, клепает и изобличает заговор, который будто бы имеет целью захват власти и отторжение земель Советского Союза от Кольского полуострова до Урала. И это вредительство предполагается силами народа саамов.

Не хочу касаться народов коми-зырянского и коми-пермяцкого. Говорят, что в КГБ были и такие провокационные планы объединить эти два народа, между которыми столько расстояния.

Я не буду сейчас этого касаться, но, в сущности, у Кураева выясняется, выплавляется и взмешивается та самая проблема: что нам строить — плавильный котел или что-то другое?

Так вот, саамы — числились они в атласах моей молодости — Кураев разворачивает склонение и окончательно задвигает кличку «лопари», данную этому народу финнами. А суть кураевского сюжета — идиотизм следователя, который варганит дело. Этих саамов всего-то полторы тысячи, и, кроме оленей, им ничего не надо. Поняв смехотворность дела, начальники доброхота-следователя разжалуют и упекают, а выдуманное дело скидывают то ли в мусор, то ли в архив.

Так было в реальности: в архиве Кураев и натыкается на эти обрывки и сочиняет повествование, которое, по формулировке издателей может быть отнесено к историческому. Не знаю, может быть отнесено, а может и не быть. Потому что неизвестно, сколько там документов, пусть и дурацких, а сколько беллетристического, тонкого, ироничного, но все-таки вымысла кураевского?

Характер саамов у Кураева в этом противостоянии идиотизму — полюс естественной доброжелательности, наивной честности и первозданного простодушия. Беречь надо это чудо, уникальное на путях непрерывно меняющегося в своем остервенении человечества. Древнейший народ в истории человечества, чудом избежавший «плавильных котлов».

Теперь я процитирую из романа Кураева - я же перед вами как литературный критик немножко выступаю. Я процитирую из Кураева фрагмент, раскрывающий все его историко-культурное кредо:

- Начинаешь ощущать себя человеком, - пишет он, - чудом очутившимся в незапамятных временах тысячелетней давности. Сколько сотен лет служили такие же вежи, лодочки, скрепленные без единого гвоздя одними оленьими жилами, тоже служили сотни лет для передвижения на оленях. Оленьими жилами испокон веку сшивались и просмоленные тоборки — легкие, с загнутыми вверх носами для удобства ходьбы по камням. Ловозерского саама не узнаешь по этим тоборкам, разве он наденет подмотанные у щиколоток каньги лопарей, - извините, я оставляю все его диалектизмы, чтобы передать, как он хочет сохранить вот эту первозданность. - Удивительный мир, - пишет Кураев, - здесь живы останки первобытного коммунизма, здесь заповеди — не декларация, а уклад, обычай. У нас служитель истины, аскет, философ, подвижник — явление исключительное, а у них служение друг другу и есть та истина, которую они исповедуют не в храме, а в быту. Служение этой высокой истине — их образ жизни. Две тысячи лет, - продолжает Кураев, - мы проповедуем, проповедуем и проповедуем гуманность и братство, а они уже сотни лет живут по законам гуманности и братства. Где еще живет народ, никогда не воевавший, не знавший ни рабства, ни власти князей, феодалов, богачей, — вот живые черты того мира, по правилам которого только и следует жить. Нет у них страха и перед своими богами — их боги добрые и мудрые и не требуют унижения, принижения, бесконечных покаяний. «Раб недостойный, в грехах погрязший, помилуй мя, помилуй мя». Что ни молитва, - пишет Кураев, - то прошение о помиловании. А что касается образования, так ведь и первые апостолы были люди не книжные и малограмотные. Один Павел был знаком с раввинской наукой. А Петр, а Иоанн? Вот и саамы, как первохристиане - вроде бы бессильны, вроде бы беспомощны, - неодолимы в своей правде жизни, - пишет Кураев.

Я вам прочел большой этюд, чтобы вы поняли его позицию. В этом искреннем монологе две точки взывают к утрачиваемому равновесию. Во-первых, как отнестись к тому, что тысячи лет христианской веры есть не что иное, как покаяние, унижающее человеческое достоинство. И, во-вторых, как нам в будущем избежать той порчи, которую несет людям образование.

Гул плавильного котла - в ушах полуоглохшего человечества. Эхо плавильного котла — в униженной памяти, жар плавильного котла — в горячечном сознании будущего. Не сгорим?

Этим вопросом, на который у меня опять-таки нет ответа, — а я вам читаю те этюды, в которых я пишу о том, на что я не могу ответить, - я заключаю этот эпизод. Ну и если вы не совсем еще устали, разрешите мне в завершение прочесть вам этюд, который, я надеюсь, немножечко умиротворит наши с вами души. Этот мой этюд называется «Радость и нежность».

Радость и нежность

700 лет со дня рождения — вполне достойная дата, чтобы выяснить, какой характер был у юбиляра. Тем более что суждений накоплены горы — о великом старце, игумене Русской Земли, прижизненная и посмертная слава которого была выше его официального статуса. Обо всём этом можно прочесть в обильных нынешних исследованиях (не пропустив романа Дмитрия Балашова «Симеон Гордый»), можно — в повести Бориса Зайцева «Преподобный Сергий Радонежский» (издана в 1925 году в Париже), можно же — добыв в книгохранилищах житие Сергия, составленное после его кончины Епифанием и отмеченное такой проникновенностью, что автор был вписан в народную память под именем Епифания Премудрого, а иные ценители даже сочли его «первым профессиональным русским писателем».

Тем не менее, при всей этой лучезарности — облик Сергия сохраняет некую загадочность, и очередные биографы задают всё тот же вопрос: кто же он был? — перечисляя возможные варианты.

Варианты малосовместимые. Отшельник, в унисон московским старцам вынашивавший православную патриотическую идеологию Руси. И он же — деятель церкви, участвовавший в её практической борьбе за влияние. Хотя всю жизнь оставался простым игуменом (да и на это едва согласился) и куда больше склонен был к монашеской отрешённости, чем к архиерейской ответственной власти.

Где пребывал душой — в Антониевском отшельничестве или Феодосийском общежительстве (оба термина общеприняты в церковном обиходе)? Я отвечаю, где он был: и там, и тут, в зависимости от ситуации, менявшейся драматично и непредсказуемо. Время ему выпало беспощадное до кровожадности и непредсказуемое по интрижности: смена эпох, перехват властей, Русь в равновесии с Ордой. Смертельных схваток хватало и в уходящей эпохе: от Каялы до Куликова поля и Дюденевой рати.

В памяти истории остаются именно такие кровоточащие вехи, но надо же понять, как шла жизнь - повседневная и обычная - между смертельными точками, как осуществлялась правда вдали от истины.

А жизнь повседневная шла. Ордынская власть не только не вмешивалась в дела русской православной церкви, но и духовным состоянием подвластных племен не была особо озабочена. И что важно, эта терпимость шла от Чингисхана — терпимость к верованиям и обычаям племен и народов, оказавшихся под общей властью.

Когда перемена власти в верхах осуществилась, русское многонациональное государство унаследовало эту ордынскую традицию, и мы это наследие имеем сейчас, к счастью. Но пока шла драма передела, ситуация менялась безжалостно и кроваво. И созрела ситуация не потому, что князья и ханы не захотели поделить ресурсы — дань, - и какая-нибудь ханша Тайдула стала ловчить с ярлыками. А потому что в толще русских накапливалась жизненная энергия, которая должна была найти выход. А в толще татар энергия единоправия фатально иссякала. Орда развалилась не потому, что русские восстали. И не очень нужен был финальный ярлык Менгу-Тимура, чтобы Орду закрыть. Формальное закрытие произошло при равенстве сил через сто лет после Куликовской битвы. Постояли на Угре, постреляли через реку и разошлись. Кончилась формальная власть Орды на этом евразийском пространстве. А эти последние сто лет, я думаю, почему после Куликова поля, когда Тохтамыш в наказание взял Москву и сжег, ему это простили. Да потому, что он все еще был главой формально общего государства, но, когда невесть откуда взявшийся темник Мамай полез попробовать силы, ему не простили и врезали. И осталась Куликовская битва знаком великого самоутверждения Руси.

Епифаний в финале жития пишет о Сергии: «Отцам отец и учителям учитель, пастырям пастырь, игуменам наставник, мнихом начальник, сущий вождь». Слово «мнихи» вам понятно — монахи, а слово «вождь» всем понятно. Это слово - «вождь» - словно бы из какой-то другой драмы.

Вождь появляется негаданно: вчера был ефрейтор какой-нибудь или ссыльнопоселенец или недоучившийся юрист, - кто угодно, на кого падет молниеносный перст истории и удержит во главе масс вождем, впоследствии обожествленным или проклятым — это уже как судьба ляжет, - но принявшим молниеносный удар истории.

Вот и почувствовал этот удар и игумен-отшельник Сергий и благословил князя Дмитрия на рать. Отдал двух воинов Ослябя и Пересвета, вооружил духом на поединок с Челубеем и вписал свое имя в воинскую летопись Руси. И это тот самый мальчик Варфоломей, который просил случайно встреченного старца помочь в одолении грамоты, а потом ушел в Радонежский бор к медведям и лисам и основал обитель, выстроил деревянную церковку и стал жить, отказываясь принимать подаяния и кормясь только своим трудом.

Еще 12 лет он прожил после Куликовской битвы, тихо и праведно, и причислен был к лику святых, кажется, сразу после упокоения, так и не сочтя себя героем. Героем его сочли потомки. Вплоть до сего дня пишут о нем поэты как о герое, одолевшем поганых врагов и вознесшем молитву за державу, покаравшую тех, кто не был зван.

Я не могу сегодня разделить такого отношения к татарам, но отдаю должное искренности поэтов, чьи сердца звучат в унисон тогдашним колоколам. Мне преподобный Сергий ближе в другом поэтическом преломлении, например, в сонете Сергея Соловьева:

Весь день из рук не выпускав пилы,

Вдали соблазнов суетного мира,

Простой чернец, без церкви и без клира,

Молюсь в лесу, среди туманной мглы.

Заря зажгла сосновые стволы,

Запахло земляникой; стало сыро...

Звучи, звучи, вечерняя стихира

Под тихое жужжание пчелы.

Ветха фелонь, чуть тлеет ладан скудный.

Вдали сияют ризой изумрудной

Луга в благоухающих цветах,

Мой храм наполнен медом и смолою.

Пречистая! Склонившись к аналою,

К тебе взывает юноша монах.

Автор этих строк — внук историка Владимира Соловьева и тоже сам историк и поэт. Меня несколько смущает последняя строчка — уж извините меня, что я чуть-чуть как литературный критик отнесусь: «К тебе взывает юноша монах» Эта строчка отдает католическим привкусом. В отличие от великого деда внук исповедовал католичество, за что и был в 1931 году репрессирован советской властью. Но сам сонет поразительно передает неослабевающее присутствие Сергия в русской жизни. Ощущение природной чистоты, далекой от лжи и злобы, тихая и непоколебимая вера. Радость и нежность, укрытая в родной чащобе.

Полотна Нестерова вы, конечно, видели.

И вот вам моя попытка пережить сейчас образ Сергия Радонежского. И это то, чем я сейчас занимаюсь, и это то, чем я хотел с вами поделиться. То ощущение реальности, которая сейчас переживает непредсказуемый перелом: куда — непонятно, что будет с людьми — непонятно. Человека нельзя улучшить — вы это слышите? Человека нельзя улучшить. Да как же? А Ветхий Адам ведь должен был смениться Новым Адамом, разве нет? Ну да, хотелось очень, чтоб он сменился Новым Адамом, очень хотелось.

Мы уверены были во всех вариантах социализма, что человек изменится, как мы считали, к лучшему. Мы верили в это изменение, и вот за 80 лет моей жизни, к величайшей моей горечи, я чувствую, что нет, человека не улучшить: как была в нем звериная природа борьбы за существование, так она в нем и дремлет. Время от времени вспыхивает вот такими жуткими, непредсказуемыми, страшными совершенно эпизодами, какие мы сейчас наблюдаем по всему земному шару, а не только под Киевом или под Славянском. Точно так же внутри человеческой природы таится и живет и ждет противодействие этому звериному началу, на что и уповал Кураев, когда расхваливал лопарей, что вот, мол, только в них осуществится тот самый коммунизм. Да не осуществится он. А как осуществится — зависит от людей, от нас с вами зависит, что мы сможем противопоставить в человеческом существе тому звериному началу, которое там есть, которое никуда не денется и не делось за весь XIX век. Нам предстоит это же самое человечество и этот же самый человек.

А как замечательно сказал один современный писатель Фазиль Искандер, которым я и закончу выступление (замечательный, между прочим, писатель Фазиль Искандер, то ли турок, то ли абхаз, ставший замечательным русским писателем): «Человека нельзя улучшить, но его можно на время умиротворить».

Это то, с чем я к вам пришел и что я вам хотел рассказать. Теперь скажите мне, как нам дальше поступить. Если у вас есть какие-то суждения или возражения или еще что-то, вопросы ко мне, я с вами с удовольствием побеседую.

- Улучшить нельзя, а ухудшить можно?

- Еще как! Причем, каждый раз, как он ухудшается, этот человек, он убежден, что идет к улучшению. Это такие перевороты внутренние, такие иллюзии вспыхивают. Он строит социализм только для немцев или для тех, кто работает, как немцы. Он уверен, что он улучшает.

Когда Бисмарк пришел в Германии на смену раздробленности, он, конечно, хотел улучшить судьбу. А куда исчезла та Германия, которую так поначалу боготворил Багрицкий? Германия вот таких пахнущих природой замечательных земель, как Бавария. Великая поэзия Багрицкого начиналась не с пионерки, которая бросила крест и отдала салют, а с ощущения того, как прекрасна та самая Германия.

Бисмарк (я его тоже могу понять) сказал: «Сколько можно пластаться между такими странами, как Франция, Россия и прочие. Он был в России, между прочим, послом и понимал, что такое Россия.

«Не надо ходить на Восток», - сказал Бисмарк и приготовился идти на Запад. И сделал все то в Германии, что казалось ему невероятным улучшением жизни немецкого народа и улучшением человека в Германии. Пришлось расплачиваться.

И мы расплачивались за такой же вариант веры, что человека можно взять и улучшить. Улучшить нельзя, но сохранить в человеке неистребимую жажду справедливости, которая всегда вооружена, как, собственно, и правда, и вместе с тем скрытое чувство истины, которое недостижимо, но к которому человек всегда будет стремиться. И пока человек к этой боговдохновенной истине - я употребляю это слово, чтобы верующие почувствовали, но неверующие чувствуют то же самое, - «уверуй, ты спасешься». В человеке заложена такая же способность к улучшению, как и способность озвереть мгновенно от какой-нибудь очередной идеи.

Я ответил. Все мои ответы спорны. У меня, как вы отлично поняли, нет окончательных ответов на «проклятые» вопросы. А не «проклятые» вопросы нас меньше интересуют.

- Улучшить, конечно, нельзя, а как Вы считаете, самоулучшение возможно? И что может двинуть тогда человека к самоулучшению?

- Да куда ж он денется от самого себя? И каждый раз, когда он понимает, что в нем заключены все неответы на эти «проклятые» вопросы, он же ищет все равно. Человек или от бога, или от природы, или от общеисторической... от опыта общего наделен жаждой каким-то образом справиться с невозможностью столкновения одних правд и других правд. И он все равно ищет истину и выдвигает законопослушных учителей, которые эту истину ему преподают в разных вариантах. Допустим, даже в христианском. Но он сразу же разделился на три. Ну и что? У католиков — вариант, у православных — вариант, потом возник еще один вариант у тех немцев, которых я, как вы поняли, очень высоко ставлю.

Отчаяние, с которым я думаю о немцах, оно неизбежно. Как можно было два народа, созданных друг для друга — русские и немцы, о чем очень много написано у русских и у немцев, - как можно было две мировых войны? И эта кровь, и это все - это что, от народов зависит? И от народов тоже, а более всего зависит от того, что заложено в человеке и то, и другое. И заложено такое же стремление к общей справедливости, общему всемирному ощущению истины, которая недостижима, но без стремления к которой жить невозможно. Но в этих же людях заложено это стремление узреть в том пне, на который ты молился, пока не пришел проповедник и не сказал: «Молись церкви». И была огромная эпоха и до этих верований, и все равно человек чувствовал, что есть эта истина, без которой он не может прожить. Это тоже в нашей природе, естественно, и в моей природе. Хотя горечи очень много. Поэтому никуда мы не денемся ни от того зла, которое в нас заключено образом жизни на маленькой планете, которая неизвестно откуда и неизвестно куда несется, и, с другой стороны, тем, что жизнь не могла просто так зародиться, чтобы исчезнуть в бессмыслице. Что-то должно быть, какой-то высший смысл.

Если говорить о смысле существования, то разрешите мне сослаться на Льва Николаевича Толстого, который остается моим любимым писателем. Именно Толстой рядом с Достоевским, но все-таки, прежде всего, Толстой. Если вы читали или перечитывали его «Исповедь» - замечательное произведение, где он то ли воюет с церковью, то ли пытается оправдать свою борьбу с церковью и так далее, за что ему даже приписали, что церковь от него как бы отказалась, отлучила. Ничего она его не отлучала, она просто устами своих идеологов написала, что Толстой расходится с церковью в своих суждениях.

Толстой тоже небезупречен, но уж если здесь есть любители толстовской биографии, конечно, в высоких идеях был прав: нужно не растворяться в очередных церковных поклонениях, а искать высшую истину. Ну, правильно. Дальше Лев Николаевич говорил: те, которые идут крестным ходом на праздник, они правы или неправы? С высокой точки зрения, конечно, они имеют право идти или не идти, и если они идут, значит, они имеют право, если они верят в эту сторону мироздания божественного, всецело оправданного. Тогда, Лев Николаевич, отчего ж ты идешь поперек этого крестного хода и шепчешь мужикам: «Что же вы, дураки, делаете? Это ж все обман. Зачем вы идете молиться к церкви? Это обман» И это тоже было, правда, это очень не любят комментировать толстоведы, а комментируют они другое.

А у Толстого как у великого мыслителя и замечательного писателя в «Исповеди» есть на этот счет очень интересное суждение, о смысле существования. И я вам сейчас просто напомню, если вы давно читали, а я не так давно перечитывал и комментировал эти суждения. И мои комментарии напечатаны в журнале «Нева», второй номер что ли, там все это есть – «Истина и смысл».

Мысль такая: эта «Исповедь», которая в параллель другим великим романам и повестям выдвигает следующее суждение: «Может ли разум объять и вместить смысл человеческого существования?» – спрашивает Толстой. Ответ: нет, не может по определению разум все это вместить. А что может разум? Научить, как цивилизацию оформить, табуретки делать. Вообще как-то делать жизнь терпимой на протяжении ближайших средних перспектив, унитазы хорошо делать разум может помочь – и делает это, слава богу. Не надо ходить на двор каждый раз и там портить природу, можно сидеть на унитазе. А сидя на унитазе, человек о чем задумывается? О чем люди задумываются в этой самосовершенствующейся цивилизации, которая живет под знаком разума? Толстой отвечает: смысл должен быть. И следующий вопрос: а у кого мы добьемся ответа на вопрос о смысле, а как мы расшифруем, кто нам отвечает на вопрос о смысле того, что происходит? Разум не может, разум работает только на конкретных среднеперспективных расстояниях. А смысл? Толстой не может ответить. Если б он был человек церковный, он бы точно сказал, кто отвечает. Толстой ищет. Высшая сила, какое-то ощущение справедливости, что-то такое, что выше всех наших распрей и заблуждений, что-то должно ответить нам на вопрос о смысле нашего существования. Так будет ответ или не будет никакого ответа? Толстой комментирует: «Замечательно, что ответ будет. Ответ будет. Да, смысл есть в существовании», - отвечает эта высшая сила, по Толстому. Ну и в чем смысл? А вот в чем смысл Толстой отвечает: «Никакая сила вам не раскроет, проживите жизнь, и вы почувствуете, в чем ее смысл». Вот ответ на вопрос о смысле, который, в общем-то, я принимаю всецело.

2501

Комментарии (2)

Добавить комментарий
  • Апологет романовых
    04 июня 2014 г., 9:16:22
    Ответить
    Пггофессионал гусской словесности, ура поцреот
    Толстой с Достоевским рядом не лежали - любитель сладко-солёного разума. Лень было ему почитать отзывы Чехова о Бисмарке.

    Банка молодец, много букфф тупое студенчество не осилит.

    Бриан - это голова :))
  • взыскующий
    24 сент. 2015 г., 19:31:18
    Ответить
    Увы, ничего нового. Говорит красиво, долго, и ни о чем.