Сыктывкарка Ирина Виноградова работает воспитателем уже более двадцати лет. Последние три года она еще и общественница — как член Общественной наблюдательной комиссии республики (ОНК) она посещает места заключения и помогает отбывающим наказание отстаивать их права. Срок полномочий нынешнего состава ОНК подходит к концу, и Ирина Виноградова подала заявление в Общественную палату России, чтобы в ноябре войти в новый состав комиссии. В интервью БНК она рассказала о проблемах исправительной системы, о том, что видят общественники по ту сторону колючей проволоки, и о том, почему ее не удивило недавно обнародованное письмо Надежды Толоконниковой.

Фото Юрия Кабанцева

- Как воспитатель стал еще и правозащитником?

- Если помните, несколько лет назад было дело «орбитовского лифтера»: мужчина в черной куртке, черных очках и шапке приставал в лифтах к девочкам. Моего брата взяли только потому, что он тоже носил черную одежду и очки и, как сказали девочки, был похож на того преступника. Не было ни одного доказательства, но его осудили. После этого преступления в Орбите продолжились, осудили еще двоих. Отпечатки пальцев так ни разу и не совпали, значит, настоящий преступник остается на свободе. Моего брата так и не выпустили. Защитой прав в то время было заниматься тяжело. Если бы тогда я имела сегодняшний опыт... Когда изучала дело брата, изучала и законодательство, получила высшее образование в Академии госслужбы по правовым основам. Тема диплома — «Взаимодействие органов государственной службы с общественными объединениями». Можно сказать, что сейчас я работаю по специальности. В Общественную наблюдательную комиссию пришла случайно. Когда брат попал в историю, познакомилась с Игорем Сажиным из «Мемориала», к нам постоянно поступали сигналы из мест заключения. И тогда я не понимала: почему есть жалоба, а правозащитники тут же не выезжают на место и не разбираются. Я даже, можно сказать, обвинила в этом Игоря Сажина. А он мне сказал: «Попробуй сама. Вступай в комиссию, сейчас как раз идет набор». Я написала заявление, но думала, что родственников заключенных туда не пустят, и забыла об этом. А потом мне сообщили, что все — мне вручают мандат, я смогу выезжать в колонии.

- И, все-таки, зачем вам это? Вы же могли остановиться на деле брата.

- Хороший вопрос. Я тоже его себе часто задаю. Когда первый раз поехала по делам чужих людей, пошли обращения, просьбы о помощи, и получается, что бросить их уже не можешь. Зачем люди занимаются общественной деятельностью? Кто-то, наверное, для пиара, а я — для восстановления справедливости. Не хватает ее в нашем мире. Люди, которые попадают в заключение, отрезаются от мира системой ГУФСИН. Они могут написать письмо и пожаловаться на условия содержания только через сотрудников колоний. Есть честные сотрудники, есть не очень честные. Бывает, что жалоба не ушла — про нее просто забыли или выкинули в урну. И человек не может достучаться. Есть случаи, когда обращение не может дойти до суда, человек теряет свой срок обжалования. И получается, что он еще больше злится на этот мир: его осудили за преступление, а когда совершается преступление по отношению к нему, за это никто наказания не несет. Недавно завела блог на БНК, здесь большая читательская аудитория, надо задействовать все ресурсы, потому что многие вопросы не решаются. Может быть, чем больше людей будет об этом знать, тем быстрее изменится ситуация.

- Что из себя представляет Общественная наблюдательная комиссия?

- Состав утверждается в Общественной палате России. Но как — мы не знаем, кто-то говорит, что по согласованию с федеральной службой исполнения наказания, кто-то говорит, что без. Каким-то образом, в комиссию могут не попасть люди, которые уже имеют большой опыт в правозащитной деятельности и хорошо себя зарекомендовали. Такие примеры были в других регионах. Раньше региональные комиссии могли состоять из двадцати членов, сейчас это число увеличили до сорока. В нашей комиссии сейчас 15 человек. После назначения комиссия собирается и выбирает председателя. Срок полномочий — три года. Председатель нашей комиссии — Николай Збаражский, член Общественной палаты республики. В Коми комиссия существует шесть лет, я вошла во второй состав, а до этого вообще не знала о ее существовании.

- В каких колониях побывали за три года?

- В Сыктывкаре часто ездим, благо все рядом, тут проще отследить. Я была в Ухте, на Удоре. В Микунь ездили. Вообще никто из комиссии не был в Печоре и Воркуте. Сложно доехать. Мы же ездим за свой счет, это дорого, и времени много — двое суток туда, двое обратно, двое там. Так и приходится выкручиваться. Много ли зарабатывает воспитатель? Сейчас, правда, зарплату повысили. В законе об общественных объединениях прописано, что родные могут нам оплатить дорогу, но в зону одного члена ОНК не пустят, надо двоим, значит, расходы удваиваются. Бывает, что родственники заключенных довозят до места, на машине, например. Но это редко. Потому что потом обычно возникают проблемы: на них начинают давить, чтобы они в следующий раз хорошо подумали, прежде чем везти членов комиссии.

- Какие жалобы вы разбираете?

- Мы занимаемся только условиями содержания, соблюдением прав осужденных. У нас есть правило: мы не спрашиваем, по какой статье человек осужден, чтобы относиться ко всем одинаково.

- Вы затронули тему весьма неоднозначную. Вы помогаете всем заключенным, в том числе террористам, рецидивистам, убийцам. Полагаю, что вы сталкивались с теми, кто считает этих людей недостойными помощи.

- Такие замечания позволяют себе даже некоторые члены ОНК. Они принципиально не поедут в колонию по жалобе, например, террориста. Члены ОНК свободны в своем выборе, хотят — ездят, хотят — нет, у каждого свои принципы. Для меня различий нет. Потому что мы защищаем право людей на то, что прописано в законе. Мы же не пишем: «Освободите этого человека, пожалейте его». Человек совершил преступление — суд определил ему меру наказания и вид режима по российскому законодательству. Далее должен исполняться уголовно-исполнительный кодекс, а не то, что заведено в какой-то отдельно взятой колонии. Если человек заболел — ему должны назначить лечение. Он не должен страдать от зубной боли только потому, что осужден. А ведь есть люди, которые отбывают наказание очень долго, по 24 года, по 26 лет. И что, они все время должны мучиться, а потом выйти без зубов, с подорванным здоровьем в наше же общество? Если в течение всего времени заключения нарушали их права, они же нам обратно все вернут.

- Какие в исправительных учреждениях Коми основные проблемы?

- Их очень много. Одна из них — это старый фонд, доставшийся в наследство от ГУЛАГа. Очень старые здания, которые тяжело перестраивать в соответствии с новыми требованиями. ИК №1, например, если мне не изменяет память, 1929 года постройки. Где-то бараки, где-то есть кирпичные постройки. Но все настолько старое, что даже не поставишь современную вентиляцию. Протекающие потолки, сырость, гниющие полы. Денег на генеральные ремонты фактически не выделяют. Вся политика до недавнего времени была направлена на то, чтобы колонии сами изыскивали средства, зарабатывали и проводили ремонты. Зарабатывать сейчас очень сложно, заказов у них нет. Лесные колонии раньше зарабатывали много, но в улучшение условий они не вкладывали, сейчас они, может, и хотели бы это делать, но не могут. Колонии для женщин стараются делать получше. В силу того, что там женщины, там и чище. ИК №31 была сначала мужской, потом ее перепрофилировали. Зимой у них было так холодно, что отряды отапливали тепловыми пушками. На улице -31, а в туалет тоже как-то надо ходить. И у них было перенаселение: женщин привозили, а отряды не отремонтированы. Если государство не начнет вкладывать средства в строительство новых колоний и тюрем, лет через 20 все эти старые постройки, полусгнившие бараки развалятся.

В прошлом году был большой блок жалоб на избиения. И не только у нас – по всей стране. Есть такие обысковые мероприятия, когда в камеры заводят ОМОН. Заключенные называют это «маски-шоу», мы – «избиениями», а в системе это звучит как «применение спецсредств». Все омоновцы в масках, во время обысков могут избить, что-то отобрать, но кто это сделал — неизвестно, жаловаться не на кого. За последние полгода таких жалоб не было ни одной.

- С чем это связываете?

- С тем, что ФСИН возглавил Геннадий Корниенко. Он принял волевое решение: применение спецсредств допустимо только с фиксацией на видео. Если не зафиксируют, то будут вопросы к сотрудникам: почему есть жалобы, а у вас нет записи. В любом случае, это повод для разбирательства. Заключенные же звонят, и если это не единичные сигналы, то, вероятнее всего, инцидент был.

- Разве заключенным можно звонить?

- Вот второй вопрос. Звонить можно, но только с таксофона. Но звонят в основном с сотовых телефонов. В колониях их очень много, и никуда от этого не деться. Столько сотовых родные и сами заключенные пронести не могут, мы уверены, что есть доля сотрудников, которые или смотрят на это сквозь пальцы, или сами участвуют. В одной колонии мы однажды спросили, где у них таксофон, так сотрудник опешил: «Зачем нам таксофон, если они все с мобильниками?» Он настолько уже свыкся с этим, что уже забыл, что это нарушение закона. Если бы в колониях захотели, телефонов бы нигде уже не было. Однажды со мной разговаривал оперативный сотрудник службы безопасности ГУФСИНа, попросил, чтобы номера телефонов ему перечислила. Но я не стала этого делать - у них есть все технические ресурсы, чтобы все это отследить и прослушать. Они могут глушить сотовые сигналы.

- На что чаще всего жалуются заключенные?

- Самые распространенные жалобы – на условия содержания, на питание. Например, много жалуются на то, что выдают одежду не по размеру. У человека 39-й размер ноги, а ему дают ботинки 45-го. Люди в штрафном изоляторе содержатся покамерно. Там очень тесно. Когда я только пришла в комиссию, туалеты в этих камерах были не отделены, все на всеобщем обозрении, где человек кушает, там и туалет. По российскому закону при покамерном содержании на человека положено два квадратных метра, а Европейский суд по правам человека утвердил норму в четыре квадратных метра. В следственном изоляторе эту норму уже приняли на законодательном уровне, в ШИЗО еще нет. Примеров много.

- Как часто жалобы получаете?

- На телефон каждый день. В комиссию — жалоб 10 в месяц. Но, как я уже упоминала, не все жалобы до нас доходят. Информацию проверяем, но они же все равно в отчетах пишут, что у них все хорошо. Мы приходим, смотрим: условия содержания плохие. Заключенный пишет жалобу, а ее при нем рвут и говорят: «Мы здесь хозяева». Стараемся проводить опросы, анкетирования. Надо отдать должное, система, бывает, идет на уступки. Начальник нашего ГУФСИНа Александр Протопопов на территории республики ввел талоны. Каждый сотрудник обязан выдавать талон на жалобу от заключенного: кто жалобу принял, ее номер, потом должны извещать, когда она ушла и в какое ведомство. Но где-то эта система работает, где-то нет: исполнители-то не прописаны, и получается, что хороший сотрудник донесет жалобу до спецчасти, а плохой только скажет «Сиди и не жалуйся». У них внутри свои законы, регламенты. Не раз были случаи, когда люди добиваются успеха в суде, а потом их отправляют в ШИЗО или отряд со строгими условиями содержания - наказывают.

- Что вы делаете с обращениями? Какой у вас алгоритм?

- В ГУФСИНе есть помощник генерала по правам человека Игорь Есев. Мы выходим на него, если сотрудники совершили преступление - пишем в прокуратуру, письмо дублируем уполномоченному по правам человека в республике, когда в этой должности была Ольга Савастьянова, мы с ней очень хорошо сотрудничали. А потом ждем ответ, если вопрос не решается, можем придать огласке. Иногда помогает.

- Вы сами как оцениваете – эффективна ваша работа? Удается сотрудничать с ГУФСИН?

- У нас нет полномочий, все решения носят рекомендательный характер. Самое большое наше достижение – что нас в колонии начали пропускать. Система всегда была закрыта для всех, и, тем более, для общественности. Она сопротивляется всячески, им не хочется всего показывать, и, особенно, чтобы кто-то это обнародовал. Например, есть случаи, когда система вроде бы и не виновата – где они могут взять деньги на перестройку колонии? Однако информацию публикуешь - они очень обижаются. По-человечески мы их понимаем. Или: «Вот вы жалуетесь, что плохое освещение, а мы что, из дома должны эти лампочки принести?» Мы отвечаем: «В законе прописано – значит, должно быть». Вроде бы ГУФСИН и старается, но финансирование колоний не такое большое, чтобы решить все проблемы. Да и привыкли. Раньше же жили в полутьме, и ничего. Теперь у нас появилось хорошее оборудование, и мы можем не просто сказать «темновато в камере», а зафиксировать и доказать, что, например, освещенность на уровне стола составляет 8 люкс, это при том, что обычное рабочее место должно быть освещено на 100-150 люкс, а на зоне норма – 50 люкс. Наш люксометр сертифицированный. Мы в жалобе заключенного подтверждаем: да, мы это видели, у нас был прибор, он зафиксировал. В этом случае у заключенного большие шансы выиграть суд и получить большую денежную компенсацию. Еще у нас появился аппарат, который может сразу замерить свет, температуру, влажность и уровень шума. Есть измеритель содержания кислорода в воздухе. В СИЗО была проблема — спертый воздух, накурено, душно, влажно, непонятно, какие запахи. Прибор в этом году показал, что уровень кислорода во всех проверенных учреждениях в норме. И надо отметить, что в СИЗО №1 появились камеры для некурящих. Система поддается миллиметровыми шажочками. Сотрудники начинают привыкать к тому, что мы приходим.

Сотрудничество с ГУФСИН худо-бедно идет, проводятся совещания, круглые столы, пытаемся проблемы на месте решить. Надо отдать Протопопову должное. У нас еще не все так плохо. МВД на сотрудничество не идет вообще, ни разу от них никто не откликнулся на приглашение. Были проблемы с недопуском в спецприемник 10 декабря 2012 года, когда были задержания на митинге после выборов. Хотелось бы наладить сотрудничество с прокуратурой. Недавно был наш первый совместный выход. Проверяли ИВС и спецприемник. Интересный опыт. Нам показалось, что мы больше знаем, как проверять, чем прокуратура.

Самое главное, что исправительная система у нас очень закрытая. Счетная палата проверить ГУФСИН не может. Их могут проверять только свои аудиторы. А когда система в системе, мусор из избы никто не будет выносить. Роспотребнадзор у них тоже свой, медики тоже свои, их никто не проверит. К ним имеют право заходить с проверкой только судьи, но они туда особенно не спешат, и прокуроры, которые на сегодня по-честному до конца не работают. Еще могут проходить депутаты.

Нас еще очень настораживают сокращения в ГУФСИН. Сами они молчат, боятся потерять свои рабочие места. Дикое сокращение ведет к тому, что работать там некому. Если раньше в спецотделе работали шесть человек, четверо имели право доступа в режимное учреждение, они могли брать жалобы у заключенных, то теперь только один сотрудник может зайти на территорию. Погоны с них сняли. Сокращение людей на земле приводит к тому, что сотрудник отпахал смену, а другого нет, он, например, на больничном, надо отработать еще и за него. А зарплату больше не дадут. Сокращение с надеждой на то, что будут работать электронные системы охраны, пока ведет к тому, что система охраны не срабатывает. Ни одно средство электронного слежения не помогло в «Матросской тишине». «Помогает» только человек с собакой. Был случай в Ухте – там побег не удался, потому что собака почуяла. Сейчас говорят, что года полтора сокращений не будет. Боюсь, потом работать будет просто некому, и лучше точно не станет.

Конечно, еще одна из проблем — это несправедливость приговоров. Изменение судебной системы – это вопрос не самого близкого будущего. Мы не имеем права вмешиваться в работу следствия и судов. Если приговор несправедливый, то можно только оспаривать в вышестоящей инстанции. Суды присяжных мне показались очень хорошим опытом. В мировой практике с их помощью выносится до 25% оправдательных приговоров. Сейчас - один-два. То есть буквально все, кто попал в руки правоохранительной системы, условно говоря, виноваты, только 0,1% не виноват. Но такого же не бывает.

- В работе наблюдательной комиссии вы бы что изменили?

- Второй созыв был не удачен с географической точки зрения: из 15 членов комиссии один человек работал в Удорском районе, один в Ухте и один в Сосногорске, остальные в Сыктывкаре. Еще в этом созыве у нас была несистемная работа, люди сами по себе выезжали по сигналу в колонии. Получалась точечная работа, которая больше нервирует ГУФСИН. Чтобы добиться изменений, надо планомерно приходить, чтобы они поняли: все равно надо что-то делать. Есть белые пятна в законодательстве. Например, не прописаны такие мелочи, как досматривать нас или нет, выписывать пропуска или нет. Сотрудники должны работать строго по инструкции, а мы приходим – и они не знают, что делать. Приходилось поначалу «по звонку» заходить в колонию.

- Громкие дела по России отслеживаете? Читали письмо Толоконниковой?

- Само письмо не читала, но читала переписку с членами ОНК, мол, почему правозащитники не смотрят, в каких она условиях содержится. Правозащитники, конечно, смотрят. Но Толоконникова не одна такая. Нарушения трудового законодательства и у нас есть. Но что касается работы, это проверить очень сложно. Члены ОНК обязаны уведомить ГУФСИН о посещении колонии, они не могут нагрянуть внезапно. Много жалоб с колоний-поселений: вывозят на точку в 7 утра, а забрать могут в 9-10 часов вечера, еду весь день не привозят. И за все это – зарплата 56 рублей в месяц! Есть колонии, где больше зарабатывают, есть где меньше. Этих денег хватает только на пачку сигарет, а человек пахал целый месяц с утра до вечера. Бывает в лесных колониях и такое: у одной бригады встал трактор, в другой цепь упала с пилы. Сидят и ждут, когда отремонтируют, они же не виноваты в поломке, но зарплату они не получат. Была жалоба и на то, что работают даже по выходным. Но такого «поймать» мы не сможем. Когда мы уведомляем и приезжаем, конечно, заключенных никто на работу не выведет. Предлагаем в колониях-поселениях передавать документы через родных, но заключенные боятся взысканий и наказаний. Когда начальство захочет придраться – придерется: не так поздоровался, верхняя пуговичка не застегнута, курил в неположенном месте. А потом ужесточение режима. Поэтому бумаги нам редко дают.

- То есть то, что описывает Толоконникова, вас не удивляет?

- Мы привыкли. У нас уже глаз «замылился», мы все это знаем, пишем, рассказываем об этом. Человек, который раньше с этим не сталкивался, наверное, ужаснется. Но раньше было еще хуже. Ко второму созыву нашей комиссии произошли изменения, сейчас происходят, ситуация меняется, хоть и медленно.

- Три года вы проработали в комиссии. У вас тоже глаз «замылился»? Эта работа вас изменила?

- К такой работе надо быть морально готовым. Если не готов — лучше не ходить. Я ни разу не видела отпетых уголовников, которые ведут себя так, как показывают по телевизору. Обычное общение, как вот мы с вами общаемся сейчас. Многие записываются на личный прием, чтобы просто о жизни поговорить, о человеческих проблемах. «Пасть порву, моргалы выколю» — нет, такого поведения не видела. Единственное, что есть в колонии, — определенная аура. Она очень мрачная. Первое время было тяжеловато. Со временем я поняла, почему в колониях висит изречение Петра Первого о том, что тюремные служители должны быть людьми веселыми, легкими. Иначе в этой системе человек сломается, так недалеко до самоубийства. Ни в коем случае туда нельзя идти с мрачными мыслями. Сейчас я уже ко многому привыкла, знаю, что проще надо относиться к этому, что надо слушать, сопоставлять и перепроверять то, что говорят сотрудники и заключенные. Больше понимать стала. И работа с детьми помогает. Они заряжают меня положительной энергией.