Историк Михаил Рогачев ответил на «вопросы с пристрастием» Татьяны Боричевской и сообщил ей, зачем в Коми нужен музей ГУЛАГа и почему общество еще не скоро узнает имена палачей.

Михаил Рогачев ответил на "Вопрос с пристрастием". Фото Николая Антоновского

- Вы как-то сказали, что у вас нет хобби. Не тяжело так жить? Работа ведь нелегкая…

- Работа, конечно, невеселая. Но отсутствие хобби не значит, что вот я встал с утра и сразу стал заниматься историей политических репрессий, и так до вечера. Нет, конечно. У меня вполне разнообразная нормальная жизнь, я ведь учитель прежде всего. По крайней мере, был до прошлого года, сейчас уже меньше работаю, но это все равно совсем другая деятельность. Да и с детьми лучше, чем со взрослыми, гораздо интереснее.

- В 2008 году Вы сказали, что республика Коми уже вышла на тот этап, когда назрела необходимость открытия первого в стране музея ГУЛАГа. Музея нет. Получается, все еще зреем?

- Почему нужен музей ГУЛАГа, и почему он нужен именно в Коми? Наша республика, к величайшему сожалению, стала тем местом, где концентрация, не численность, а именно концентрация лагерей и их влияние на жизнь этой территории и ее народа, была самой интенсивной в Советском Союзе. Практически все северные города республики выросли из лагерей. Лагерного прошлого не имеют только Усинск и Вуктыл, ну и Сыктывкар, он более старый город.

- Какой экземпляр вы видите главным в будущем музее ГУЛАГа?

- Не один, а несколько: по-моему, это рисунки и вышивки заключенных. Они сохранились в небольшом количестве, особенно вышивки. Женщины в лагерях вышивали на кусочках марли, обрывках ткани узоры для своих любимых. Даже игрушки для детей в лагерях делали. Это символ духовного сопротивления для меня.

- Известно уже сколько людей прошло через систему ГУЛАГа? Наверняка, эта цифра с каждым годом все увеличивается?

- Нет, неизвестно. Мы можем только сказать, сколько на первое января каждого года было заключенных в каждом лагере Коми АССР. Эта статистика известна. А сколько всего прошло через лагеря, мы сможем сказать, только когда поднимем и опубликуем фамилии политических заключенных. Вы понимаете, что лагеря – это не только политзаключенные. Они даже после войны составляли меньше половины лагерников. Это была огромная масса людей, по самым разным причинам попавших в лагеря.

- Я слышала историю политзаключенного, который, будучи мальчишкой, играл во дворе, мячом попал в окно и угодил в портрет Сталина…

- Да, такого человека я лично знаю. Он сидел за теракт, поскольку, действительно, играя в футбол, влепил мячом в окно директора учебного заведения, а над столом его висел портрет Сталина. Это своеобразное идолопоклонство, мистика, магияподобие, что называется. Когда, нанеся ущерб изображению, мистически наносишь ущерб самому человеку, который изображен.

- Тот же Сталин сказал, что одна смерть – это трагедия, а миллион – уже статистика. Вы в своей работе сталкиваетесь с сотнями тысяч имен. Не боитесь приблизиться ко второму - статистике, и что для вас эти имена станут просто цифрами?

- Боялся. Сейчас не боюсь. Именно потому, что мы имеем дело с именами. Мы эту статистику превращаем в имена. И каждое имя – это отдельная трагедия, которая складывается в трагедию миллионов людей и миллионов семей. У нас в мартирологах мало - три-четыре строчки - занимает биографическая справка. А за ними стоит жизнь.

- Понятно, у нас есть жертвы. А где же палачи? Имена их будете рассекречивать?

- А чего их рассекречивать… Они известны. Просто у нас не очень-то обращают внимание на палачей, непосредственно виновных. Тут аргумент такой: у них ведь есть родственники, им будет неприятно, надо ли об этом говорить, ведь столько лет прошло, их уже нет в живых. А их надо называть. Некоторые имена мы называем, но сейчас это вызывает протест, нас просят не делать этого, например, в ФСБ. Это запрещено. Поэтому у нас, действительно, часто выходит, что есть преступления, а преступников-то и нет. Одни жертвы, получается.

- Далее некоторые из тех вопросов, которые Вам задают читатели БНКоми. Что для Вас значит понятие патриотизма?

- Это сострадание своей стране, сострадание своему народу или своим народам, которые живут в твоей стране. Но сострадание деятельное, стремление не только сказать правду, но и сделать что-то лучше.

- Что для вас значит толерантность?

- Это умение и желание слушать других. Людей другой национальности, непривычных для тебя обычаев. И желание их понять. Не следовать им тупо и беспринципно. В вопросе еще было, не значит ли толерантность, что вас выставят из своего дома. Нет, конечно. Просто я хочу понимать других, слушать их, а выводы я уже буду делать сам.

- Михаил Борисович, каковы Ваши отношения с русской православной церковью?

- Именно с церковью – нормальные отношения. Я имею в виду больше всего епархию, конечно. Я занимался историей церкви, мне это интересно. Мы помогаем церкви устанавливать имена репрессированных священников, передаем им материалы. За просветительскую деятельность я награжден орденом Святого Макария Русской православной церкви.

- По-вашему, современное казачество – это бутафория?

- Во многом, да. Но не только бутафория, это зависит от самих казаков. Стремление вернуться к своим корням, вспомнить о своей Родине – это хорошо. Но иногда это принимает смешные формы: станица Усть-Сысольская или Воркутинская, по мне, так довольно смешно звучит. А вообще, я к казакам хорошо отношусь, это нормальные мужики, они мне нравятся.

- А как Вам нравится или не нравится Сталин? Как относитесь к его личности?

- К этому человеку я, естественно, плохо отношусь. Человек, по вине которого были загублены миллионы соотечественников, то есть убийца, будем называть вещи своими именами. Он не может считаться личностью прогрессивной, не может считаться идеальным лидером, что бы он кроме этого еще ни делал. Не может быть хороший человек убийцей. Сознательным убийцей, а не случайным.