Психолог Дарья Навольская: «Вы не бьете супруга ремнем за то, что он задержался с работы, почему тогда позволяете бить ребенка?»
Насилие, пережитое в детском возрасте, является большой травмой и может оказать негативное влияние на поведение и благополучие человека в течение всей его жизни. Специалисты общественной организации «Врачи детям» отмечают, что последствия могут носить долговременный характер, а жертвы чаще страдают депрессией и наркоманией, совершают попытки самоубийства. Корреспонденты БНК спросили координатора проекта «Ресурсный центр по социальной работе» Санкт-Петербургской организации «Врачи детям», психолога Дарью Навольскую, как найти грань между наказанием ребенка и жестоким обращением.
- Многие родители не видят ничего страшного в том, чтобы шлепнуть ребенка за проступок. Но считается ли такое наказание жестоким обращением?
- Тут вопрос терминов, мы считаем, что шлепки или любые физические действия, наносящие боль, являются жестоким обращением. Что же касается нашего законодательства, там такого нет. Поэтому это вопрос внутрисемейный. Грань между физическим насилием и наказанием очень узкая. Родители считают, что и ремнем пару раз ударить — не страшно. Но сначала шлепок, потом ремень, а следом тазиком по голове? Каждый раз требуется больший стимул, увеличение силы наказания. Для безопасности детей, лучше считать любое физическое воздействие — жестоким обращением.
- Как тогда наказывать ребенка за проступки?
- Что значит наказать ребенка? Это все система воспитания в семье. История взаимоотношения с ребенком родилась не в момент его проступка, а имела предысторию. К примеру, если супруг или супруга задержались на работе, что в этом случае будет правильно: удар по лицу или ремнем? Мы понимаем, что это неправильно. Но если подросток пришел с дискотеки позже установленного времени - надо бить ремнем. Это нам уже кажется оправданным, хотя и в том, и в другом случае речь идет о человеке.
- Если физическое воздействие на ребенка можно увидеть практически невооруженным глазом, как удается выявлять факты психологического или сексуального насилия?
- Сексуальное насилие выявляется по физическим и психологическим признакам. Есть целый ряд проявлений, зависящих от возраста, которые могут быть замечены. Например, поведение, которое не соответствует возрасту, или проигрывание ребенком ситуаций сексуального насилия, когда, к примеру, шестилетний ребенок играет с куклой. Когда он не должен понимать, как это происходит, но он показывает это в деталях. Это прямой признак. Но стоит отметить, определять был факт насилия или нет — не дело специалиста, его задача — заметить и подать сигнал в соответствующие органы и собрать как можно больше информации.
- В последнее время получает распространение такая мера наказания, как ограничение интернета: родители забирают планшеты, выключают компьютеры. Может ли это называться изолированием ребенка и являться «жестоким обращением»?
- Мне кажется, ограничение интернета, ограничение сладкого у маленьких детей — это дело родителей. Возможно и полная изоляция от взрослых, от сверстников не принесет ребенку психологических нарушений впоследствии, но если это систематическая мера, если это происходит часто, то точно считается психологическим насилием и в итоге вызовет неприятные последствия.
- Как поступать, если просто на улице видишь факт жестокого обращения с ребенком: мать кричит на капризного малыша или отец трясет провинившегося мальчугана. Стоит ли обратиться в соответствующие органы?
- Это личный вопрос прохожего. Но если бы каждый из нас, видя подобное отношение, подходил к родителям и обращал на это внимание, оно бы уменьшилось. Когда насилие становится видимым — агрессор понимает, что его заметили, он снижает эмоции и ведет себя более корректно. То есть обращаться в полицию сразу не обязательно, бывает достаточно просто подойти к самим родителям.
Комментарии (40)
http://ъ.cc/11Ю (скопируйте) где она призналась как похудела. Я за 3 недели около 9 кг сбросила. Самое то к Новому Году!
Ремень нужен, или уже не поможет? И как дальше жить?
Совершил взрослый человек административное правонарушение, ему грозит административное наказание. Уголовное преступление- наказание по УК, чаще тюрьма.
Сделал на работе что-то не то- штрафы, увольнения.
В семейной жизни последствием проступка человека (измена, насилие над супругом) может быть развод, лишение материальных благ неработающей супруге или мало зарабатывающей, если она ударит супруга.
А какое наказание может быть для ребенка.
Еды лишить- значит вскоре тебя же лишат родительских прав.
Крова лишить -то же самое.
Компьютера- не всегда срабатывает такое наказание.
В тюрьму не посадишь, мал еще, штраф не выпишешь.
Что еще? Иногда только подзатыльник является действенной мерой.
Хотя, конечно, надо во всем знать меру.
А на все эти воспитательные беседы нужно время, спокойствие, налаженная жизнь.
Постоянной мишенью русской учительной и проповеднической литературы было пьянство. Пьяница, учили, «сам себе враг и убийца»; пьянство землю опустошает, лишает человека свободы, семьи, красоты, здоровья. «Не буди винопийца!» – взывали книги и проповедники («Слово о хмеле», «Пчела»).
Только стационар ... таких не лечат, ни к чему это, а вот в иные земли, где как раз применяют эту линию, используя почему-то исключительно против русских, ей пора.
Но что это за психолог? Психолог будет говорить родителям что нельзя это и то?
Пусть лучше скажет - как иначе, пусть даст направления, назовет конкретные действия что делать.
По мнению этого психолога все дети одинаковы? Так ведь к каждому нужен свой подход.
Хотелось бы мне, чтобы такого психолога отправили в учреждение для трудных подростков, если такое есть, и пусть себя проявит.
Просто удивляют такие заключения, часто лишают интернета, значит это насилие.
Мы, многие выросли не то чтобы без интернета, без компьютеров и телевизор один в семье, где главный зритель папа.
и выросли не уродами и какое государство построили!
Макс, 13 лет, немец. Кража со взломом из соседского погреба (не первая кража со взломом на его счету, но первая — в России)
Пришедший к нам участковый был очень вежлив. Это вообще общее место у русских — к иностранцам из Европы они относятся робко-вежливо-настороженно, очень много нужно времени, чтобы тебя признали «своим». Но вещи, которые он говорил, нас напугали. Оказывается, Макс совершил УГОЛОВНОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ — КРАЖУ СО ВЗЛОМОМ! И нам повезло, что ему ещё нет 14 лет, иначе мог бы рассматриваться вопрос о сроке реального заключения до пяти лет! То есть, от преступления по полной ответственности его отделяли те три дня, которые оставались до его дня рождения! Мы не верили своим ушам. Оказывается, в России с 14 лет можно по-настоящему сесть в тюрьму! Мы пожалели, что приехали. На наши робкие расспросы — мол, как же так, почему ребёнок должен отвечать с такого возраста — участковый удивился, мы просто не поняли друг друга. Мы привыкли, что в Германии ребёнок находится в сверхприоритетном положении, максимум, что грозило бы Максу за такое на старой родине — профилактическая беседа. Впрочем, участковый сказал, что всё-таки едва ли суд назначил бы нашему сыну даже после 14 лет настоящий тюремный срок; это очень редко делают с первого раза за преступления, не связанные с покушением на безопасность личности. Ещё нам повезло, что соседи не написали заявления (в России это играет большую роль — без заявления пострадавшей стороны не рассматривают и более серьёзные преступления), и нам не придётся даже платить штраф. Нас это тоже удивило — сочетание такого жестокого закона и такой странной позиции людей, не желающих им пользоваться. Помявшись перед самым уходом, участковый спросил, склонен ли Макс вообще к асоциальному поведению. Пришлось признать, что склонен, более того — ему не нравится в России, но связано это, конечно с периодом взросления и должно пройти с возрастом. На что участковый заметил, что мальчишку надо было выдрать после первой же его выходки, и дело с концом, а не ждать, пока он вырастет в вора. И ушёл.
Нас это пожелание из уст стража порядка тоже поразило. Мы, честно говоря, и не думали в тот момент, как близки к исполнению пожеланий офицера.
Сразу после его ухода муж поговорил с Максом и потребовал от него пойти к соседям, извиниться и предложить отработать ущерб. Начался грандиозный скандал — Макс наотрез отказывался так поступать. Дальнейшее описывать я не буду — после очередного очень грубого выпада в наш адрес сына муж сделал именно так, как советовал участковый. Сейчас я осознаю, что это выглядело и было более смешно, чем на самом деле сурово, но тогда это поразило меня и потрясло Макса. Когда муж его отпустил — сам потрясённый тем, что сделал — наш сын убежал в комнату. Видимо, это был катарсис — до него вдруг дошло, что отец намного сильнее физически, что ему некуда и некому пожаловаться на «родительское насилие», что от него ТРЕБУЕТСЯ возместить ущерб самому, что он находился в шаге от настоящих суда и тюрьмы. В комнате он плакал, не напоказ, а по-настоящему. Мы сидели в гостиной, как две статуи, ощущая себя настоящими преступниками, более того — нарушителями табу. Мы ждали требовательного стука в дверь. В наших головах роились ужасные мысли — о том, что сын перестанет нам доверять, что он совершит самоубийство, что мы нанесли ему тяжкую психическую травму — в общем, множество тех слов и формул, которые мы заучили на психотренингах ещё до рождения Макса.
К ужину Макс не вышел и крикнул всё ещё со слезами, что будет есть в своей комнате. К моему удивлению и ужасу муж ответил, что в этом случае ужина Макс не получит, а если он не будет сидеть за столом через минуту, то не получит и завтрака.
Макс вышел через полминуты. Я таким его ещё никогда не видела. Впрочем, мужа я тоже не видела таким — он отправил Макса умываться и приказал, когда тот вернулся, попросить сперва прощенья, а потом разрешения сесть за стол. Я была поражена — Макс делал всё это, угрюмо, не поднимая на нас глаз. Перед тем, как начать есть, муж сказал: «Послушай, сынок. Русские воспитывают своих детей именно так, и я буду тебя воспитывать так. Глупости кончились. Я не хочу, чтобы ты попал за решётку, думаю — ты тоже этого не хочешь, и ты слышал, что сказал офицер. Но я не хочу ещё и того, чтобы ты вырос бесчувственным бездельником. И вот тут мне плевать на твоё мнение. Завтра ты пойдёшь к соседям с извинениями и будешь работать там и так, где и как они скажут. Пока не отработаешь сумму, которой ты их лишил. Ты понял меня?»
Макс несколько секунд молчал. Потом поднял глаза и ответил негромко, но отчётливо: «Да, пап.»…
…Вы не поверите, но у нас не просто более не было нужды в таких диких сценах, как разыгравшаяся в гостиной после ухода участкового — нашего сына словно бы подменили. Первое время я даже боялась этой перемены. Мне казалось, что Макс затаил обиду. И только через месяц с лишним я поняла, что ничего подобного нет. И ещё я поняла гораздо более важную вещь. В нашем доме и за наш счёт много лет жил маленький (и уже не очень маленький) деспот и бездельник, который вовсе нам не доверял и не смотрел на нас, как на друзей, в чём нас убеждали те, по чьим методикам мы его «воспитывали» — он нас втайне презирал и нами умело пользовался. И виноваты в этом были именно мы — виноваты в том, что вели себя с ним так, как нам внушили «авторитетные специалисты». С другой стороны — был ли в Германии у нас выбор? Нет, не было, честно говорю я себе. Там на страже нашего страха и детского эгоизма Макса стоял нелепый закон. Здесь выбор — есть. Мы его сделали, и он оказался верным. Мы счастливы, а главное — на самом деле счастлив Макс. У него появились родители. А у меня и мужа — сын. А у нас — СЕМЬЯ.
Адольф Брейвик, 35 лет, швед. Отец троих детей.
То, что русские, взрослые, могут ссориться и скандалить, что под горячую руку может вздуть жену, а жена отхлестать полотенцем ребёнка — НО ПРИ ЭТОМ ОНИ ВСЕ НА САМОМ ДЕЛЕ ЛЮБЯТ ДРУГ ДРУГА И ДРУГ БЕЗ ДРУГА ИМ ПЛОХО — в голову человека, переделанного под принятые в наших родных краях стандарты, просто не укладывается. Я не скажу, что я это одобряю, такое поведение многих русских. Я не считаю, что бить жену и физически наказывать детей — это верный путь, и сам я так никогда не делал и не стану делать. Но я просто призываю понять: семья здесь — это не просто слово. Из русских детских домов дети убегают к родителям. Из наших лукаво названных «замещающих семей» — практически никогда. Наши дети до такой степени привыкли, что у них в сущности нет родителей, что они спокойно подчиняются всему, что делает с ними любой взрослый человек. Они не способны ни на бунт, ни на побег, ни на сопротивление, даже когда дело идёт об их жизни или здоровье — они приучены к тому, что являются собственностью не семьи, а ВСЕХ СРАЗУ.
Русские дети — бегут. Бегут нередко в ужасающие бытовые условия. При этом в детских домах России вовсе не так страшно, как мы привыкли представлять. Регулярная и обильная еда, компьютеры, развлечения, уход и присмотр. Тем не менее побеги «домой» очень и очень часты и встречают полное понимание даже среди тех, кто по долгу службы возвращает детей обратно в детский дом. «А чего вы хотите? — говорят они совершено непредставимые для нашего полицейского или работника опеки слова. — Там же ДОМ.» А ведь надо учесть, что в России нет и близко того антисемейного произвола, который царит у нас. Чтобы русского ребёнка отобрали в детский дом — в его родной семье на самом деле должно быть УЖАСНО, поверьте мне.
Нам трудно понять, что, в общем-то, ребёнок, которого нередко бьёт отец, но при этом берёт его с собой на рыбалку и учит владеть инструментами и возиться с машиной или мотоциклом — может быть гораздо счастливей и на самом деле гораздо счастливей, чем ребёнок, которого отец и пальцем не тронул, но с которым он видится пятнадцать минут в день за завтраком и ужином. Это прозвучит крамольно для современного западного человека, но это правда, поверьте моему опыту жителя двух парадоксально разных стран. Мы так постарались по чьей-то недоброй указке создать «безопасный мир» для своих детей, что уничтожили в себе и в них всё человеческое. Только в России я действительно понял, с ужасом понял, что все те слова, которыми оперируют на моей старой родине, разрушая семьи — на самом деле являются смесью несусветной глупости, порождённой больным рассудком и самого отвратительного цинизма, порождённого жаждой поощрений и страхом потерять своё место в органах опеки. Говоря о «защите детей», чиновники в Швеции — и не только в Швеции — разрушают их души. Разрушают бесстыдно и безумно. Там я не мог сказать этого открыто. Здесь — говорю: моя несчастная родина тяжко больна отвлечёнными, умозрительными «правами детей», ради соблюдения которых убиваются счастливые семьи и калечатся живые дети.
Дом, отец, мать — для русского это вовсе не просто слова-понятия. Это слова-символы, почти сакральные заклинания.
Поразительно, что у нас такого — нет. Мы не ощущаем связи с местом, в котором живём, даже очень комфортабельным местом. Мы не ощущаем связи с нашими детьми, им не нужна связь с нами. И, по-моему, всё это было отобрано у нас специально. Вот — одна из причин, по которой я сюда приехал. В России я могу ощущать себя отцом и мужем, моя жена — матерью и женой, наши дети — любимыми детьми. Мы люди, свободные люди, а не наёмные служащие госкорпорации с ограниченной ответственностью «Семья». И это очень приятно. Это комфортно чисто психологически. До такой степени, что искупает целую кучу недостатков и нелепостей жизни здесь.
Честное слово, я верю, что у нас в доме живёт домовой, оставшийся от прежних хозяев. Русский домовой, добрый. И наши дети верят в это.