Людмила Андреева – коренная ленинградка. В день наступления блокады ей было всего десять лет, но время, проведенное в кольце фашистов, навсегда оставило след в душе ребенка. Друг за другом из жизни девочки ушли бабушка и мама, отца Людмилы репрессировали еще в 1937 году. Ее забрала к себе родная сестра матери Татьяна, что и спасло Людмилу. В интервью корреспонденту БНК Людмила Андреева рассказала, как выживали в голодном городе и что давало надежду жить.

Фото Юрия Кабанцева

- Когда началась война, вам было десять лет, что значило для вас тогда слово «война»?

- Война - это страшно, очень страшно. Это когда люди друг друга убивают, ненависть, злость. Когда фашистские войска окружили город, Гитлер сказал: «Мы зайдем в пустой город, чтобы там никого не было». А население большое, и вопрос стоял - или их в плен брать, или уничтожить. Решили заморить голодом – мы все так и жили: 125 граммов хлеба, листики всякие собирали, из лебеды щи варили, но как-то выживали. Страшно было, очень тяжело. У меня были две младшие двоюродные сестренки, мама умерла, и меня взяла к себе тетя Таня, родная мамина младшая сестра. Нас у нее было трое. Она, как добытчица, утром выходила и приносила траву или еще что-то, или дуранда была – спрессованные тюки из травы для скота. На вещи ее меняли. Блокада есть блокада. У нас умерли все: две бабушки, мама, вся родня. Не дай Бог кому-нибудь пережить войну.

- Где вы жили в блокаду?

- Ждановский район, улица Большая Разночинная, Петроградская сторона. Там начинались все революционные волнения, фабрики, заводы в том районе находились. Тревоги были по нескольку раз день. Был такой случай. Мы с подружкой Лилькой пошли в кинотеатр «Молния». Началась тревога, и всех попросили спуститься в бомбоубежище. Но мы не любили ходить в чужое и решили с подружкой добежать до дома. Сначала бежали по тротуарам, возле каждого дома стояли дежурные, хватали нас и говорили: «Девочки, идите в бомбоубежище, надо прятаться, тревога!». А мы две глупенькие хохочем, бежим. А улицы широкие, вымощенные булыжником. Вдруг небольшой гул, поднимаем голову и видим - летит маленький истребитель: крылья у него небольшие, между домами помещается, на крыльях желтые круги, в которых черной краской нарисован фашистский знак. Мы думали - пролетит и все, а он дал по нам очередь. И вы представляете, не попал! Мы стали вилять по дороге туда-сюда. Он второй заход сделал. Так вот я увидела буквально в полуметре от себя, когда пули ударялись о булыжники, как металл закручивался в завиток. Я смотрю и думаю: «Надо же, как завивается металл». Но не попал, значит, судьба такая.

- Получается, в начале блокады еще какая-то жизнь в городе была?

- Была, конечно. Но занятия в школе сразу прекратились, потому что все коммуникации были разбомблены. Не было ни света, ни воды, ни пищи, ничего. Учителя замерзали. Помню, нам давали горячее какао, чтобы поддержать немножко. Но объявили, что не будем учиться. У меня было пропущено очень много лет учебы. Доучивалась я уже почти взрослая, когда меня нашел отец. Все наше поколение попало в разгар этой страшной войны.

В начале блокады еще какие-то крупы находили. Бабушка в кухонном столе нашла пшено, кашу варили. Поначалу мы еще бегали, а потом я уже и ноги не могла поднимать. Говорила маме: «Я заболела. Хотела попрыгать, а у меня нога не отрывается от земли». «Глупенькая» - она говорит, поняла, что это началась дистрофия. Сразу силы исчезают, когда не кушаешь долго. Я, помню, бабушке говорила: «Почему ты раньше эту кашу не варила, какая же она вкусная!». Бабушка с мамой получали по 125 граммов хлеба, они, конечно же, старались мне уделить. Друг за другом они и умерли. Бабушка еще долго лежала, гробов не было, без них хоронили. Заворачивали в одеяло либо простынь, либо в мешковину, труп выносили. В каждом доме были дворники – специальная похоронная команда по 2-3 человека. Выносили трупы к подъезду дома, утром шла машина, и их туда, как дрова, бросали и увозили. Когда человек голодной смертью умирает, он очень мучается. Помню, мама бедная, так мучилась, что колени до подбородка доставали – желудку больно было очень.

- Тогда-то вы и попали к тете Тане?

- Да, я осталась одна, холодно, возле бабушкиной иконы молилась: «Боженька, спаси мамочку». А мамочка уже умерла. Квартиры многие были пустые: кто-то умер, кто-то уехал или родственники собирались где-то в одну кучку и жили. Я пошла к соседям: «Тетя Катя, посмотрите, мама спит». Меня забрали к тете Кате, потом меня тетя Таня разыскала. Дворник приходил, меня хотели в детский дом забрать, а тетя Таня сказала: «У меня своих двое, пусть будет и третья. Как-нибудь проживем». Действительно, мы прожили с ней до эвакуации.

- Как проходили ваши дни в блокаде?

- Я сидела с маленькими сестрами, они меня намного младше, как воспитатель им была. А тетя Таня как добытчица: бегала, что-то собирала, траву, из клея холодец варила. И я с ней ходила, помогала, когда кто-то еще оставался с нашими девочками. Какие там дни? Только и думаешь, как бы что-то покушать. Сестра Танюшка была маленькая, сидеть и то не могла – слабая, говорила все время: «Кушать хочу, кушать хочу».

- У вас какие-то детские мечты еще оставались в то тяжелое время?

- Детские мечты… Единственным было желание покушать, наесться досыта, вообще что-нибудь поесть. Вспоминали, какие вкусные конфеты до войны были. Молились – чтобы не бомбили, а это делали сверху, а еще обстреливали дальнобойными орудиями. Не было ни воды, ни света, ни хлеба, а как раз зима и холод такой. Так что какие мечты? Ничего так не страшно, как голод. Ничего не хочется делать, сил нет. Моя мама в 36 лет умерла от дистрофии. Бывало, идешь с ней, рядом падает человек голодный. Никто к нему не подойдет, потому что все такие, если подойдешь, наклонишься, сам упадешь. Ты его аккуратно обходишь или перешагнешь, у кого еще силы есть ноги поднимать. Голод – ужасная вещь.

- В блокаду так тяжело было с продовольствием, что в городе съели всех кошек и собак, а некоторые, наоборот, сохранили своих питомцев.

- Помню один случай. Мы тогда жили возле Финского залива. Шли с тетей Таней по улице, навстречу - морской офицер в военной форме и красивая дама. Не все же голодали, военных еще кормили. На поводке она вела маленькую собачонку. Я смотрю и не верю своим глазам, давно собак не видела: «Тетя Таня! Собака живая!». А тетя Таня заплакала. Да, ели и кошек, и собак. Даже птицы покинули город, улетели. Ленинград называли мертвым городом, люди ходили, как статуи. Они уже плохо соображали, и если куда-то человек идет, он боится упасть, а если ляжешь, то вообще не встанешь. Нам говорили, не лежать, как-нибудь шевелиться, потихонечку встать и пойти, лежать нельзя.

- Что придавало вам силы?

- Надежда. Мы все-таки надеялись, что где-то есть отец. Все нас успокаивали, радио работало. Знаменитая поэтесса Ольга Берггольц работала диктором на радио. И каждое утро мы прилипали к нему и слушали, сколько разбомбили, сколько уничтожили немцев. Жили надеждой на лучшее. Ведь наша армия тогда тоже очень сильная была. Наши бойцы не сидели сложа руки, прорывали блокаду. И еще агитационная работа очень помогала. Ольга Берггольц была для нас как Бог, ее голос слышим - и уже живы. У нее был красивый мощный голос, вселяющий надежду. Она вдохновляла всех. А потом передавали приветы. Акыны, которые импровизировали, каким-то образом Ольге Берггольц пересылали эти записи. «Ленинградцы, мы вас помним, вы крепитесь, вы держитесь!» - вся страна нас поддерживала. Этим и жили, даже мы, маленькие, все понимали.

- Вы в десять лет сразу повзрослели?

- Да, мы все болезненно воспринимали, потому что дети. Никак не могли понять, вроде мы ничего плохого не сделали, а нас в кольцо взяли и хотят, что мы умерли от голода. Но нас поддерживало радио. Еще единственный случай помню, который поддержал нас. Мамин брат, дядя Андрей, находился в войсках рядом с Ленинградом. Однажды его послали в командировку. Бойцы ползком пробрались в блокадный Ленинград, дядя нас как-то разыскал. Мы тогда уже жили у тети Веры, где потеплее было. Когда он сказал, что идет к сестре с тремя детьми, в роте, где он служил, выдали шоколад, тогда все бойцы отдали этот шоколад: «Пусть девчонки поедят». Хотя сами недоедали. Помню, темно тогда было, дядя Андрей громко застучал в дверь, потому что долго нас искал, его время было ограничено. И вот этот шоколад, мне кажется, нас очень поддержал. На нас одежды много наброшено, потому что зима была, тетя Таня сует мне под одеяло эту плитку шоколада и говорит: «Только весь не ешь, заболеть можешь потом!». Я почти сразу эту плитку проглотила, и ничего не было! Так что я теперь знаю, что шоколад можно есть неограниченно, только силы прибавятся. Остальной шоколад она потом долго давала, по долечке. Это уже чем-то помогло, так и перебивались. А так жили на 125 граммов хлеба.

А какие фашисты были! Они ведь знали, что в Ленинграде столько детей. Хотели сравнять Ленинград с землей, чтобы ничего не напоминало о нем, а потом идти на Москву. Была поставлена задача – очистить город от населения. И якобы были такие разговоры, они думали взять нас в плен, все население Ленинграда. Но нас кормить надо, а война только началась. А если нас уничтожить – пуль надо много. Так они придумали уморить нас в кольце, в блокаде. Недавно смотрела передачу, где один бывший военный сказал: «В Ленинграде было страшнее, чем на фронте». Так и есть, жить и знать, что тебя морят голодом, чтобы ты умер, что тебя бомбят сверху, а дальнобойным орудием сбоку стреляют. Мы - дети войны - знали даже, какой летит самолет: если гул тяжелый, то с бомбами, если мотор легко работает – то отстрелялся.

- В Ленинграде дети наравне со взрослыми боролись с врагом. Что вы делали?

- У нас в одном дворе были сараи, подсобные помещения, все деревянное. Часто туда попадали зажигательные бомбы. Когда готовились к войне, поставили туда бочки с водой и песок насыпали. «Зажигалка» летит по земле, кружится, огонь со всех сторон, чтобы на своем пути все сжечь. Мальчишки очень много бомб тушили, а мы – девчонки - в сторонке стояли. С крыш сбрасывали бомбы. Дети много помогали в блокаду. Все патриоты были. Мальчишки все хотели на фронт, но по возрасту не подходили. В самом начале войны собирались и говорили: «Все равно мы победим». Все переживали, боролись – от мала до велика, очень дружные были. Но чем дальше, тем больше становилось дистрофиков, кто умирал от голода, кто от бомбежки.

- Какой самый тяжелый период был для вас за все время блокады?

- Это конец 1941 – начало 1942 года и до самого отъезда в эвакуацию. Все время голодали. Эшелона мы дождались осенью 42-го, всего год прошел. Но попробуйте посидеть хотя бы месяц на 125 граммов хлеба? А мы сидели. А потом люди разводили капусту, семена доставали, потом на газончики листики выбрасывали. Тетя Таня ходила туда, видать, уже знала, где была эта капуста. А когда Бадаевские склады разбомбили, там было продовольствие всего города, сахар растаял и в землю впитался. Там засахаривался и черной кучей становился. Люди кололи, брали эти куски, топили, отделяли черную землю и был сахар. Тетя Таня таким же образом его добывала. Уже какое-то подспорье было. Так и жили. Когда веришь, что тебя спасут, врагов ненавидишь, на вере одной и живешь. А другие… Пискаревское кладбище – это целый город! Когда приезжала в Ленинград, ходили с сестрой. На памятниках видишь годы – 1941, 1942 – блокадники все. И на могилках всегда кусочек яблока лежит или булочка, потому что все от голода умирали (рассказывая об этом, Людмила Николаевна не может сдержать слез).

- Как вы встретили окончание войны?

- Нас эвакуировали осенью 1942 года в Алтайский край. Мы долго ждали эшелона, нас везли в простых вагонах с нарами. Тех, кто не мог ходить, клали на эти нары. На Алтае нас стали уже лучше кормить, люди постепенно отходили. В эвакуации мы прожили четыре года. Война закончилась в 1945 году, а эшелоны на обратный путь нам дали в 1946 году. Их мы тоже все время ждали. Нас привезли в Ленинград. Наш дом, где мы жили с мамой, дал трещину, весь развалился, потому что рядом фабрику «Красное знамя» все время бомбили. Я жила с тетей Таней. В 1947 году меня нашел отец. Его репрессировали в 1937 году, он был средним партийным работником в Ленинграде. После ареста мы ничего о нем не знали. А он, оказывается, был в Воркуте, куда его сразу погнали из Ленинграда. Шли они пешком, тогда никакой железной дороги не было.

Представляете, когда он был арестован, мне было шесть лет, а приехала я первый раз в Воркуту на свидание с ним в 17 лет. Воркута в то время была закрытым городом, хозяйничало НКВД, попасть можно было только по особым пропускам. Так получилось, что в 1947 году Воркута отправила в Ленинград эшелон угля, который сопровождала делегация. Отец договорился с членами этой делегации, чтобы меня на обратном пути взяли с собой в Воркуту. Потом я вернулась к тете, а когда мне исполнилось 20 лет, приехала жить к отцу. В 1953 году, когда умер Сталин, отца реабилитировали, он был осужден за контрреволюционную троцкистскую деятельность. Воркута – это моя жизнь, там я познакомилась с мужем, проработала много лет. После выхода на пенсию мы перебрались в Сыктывкар. Я полюбила Коми республику, ее народ.

- Что вы чувствовали сейчас на 9 Мая?

- Это самый дорогой праздник. Но все сразу вспоминается. Победа – это и радость, и слезы.